Золотое сечение

Глава первая

Та, что не стала эпилогом

       Герман со старшим врачом ездили на следующий день после аварии, сообщить о гибели родственникам. Анастасия Григорьевна приняла сообщение о гибели сына на удивление спокойно. Она зашла в комнату, села на диванчик и сказала:
       -- Ну, вот и все.
       Герман со старшим врачом переглянулись. Старший пробормотал вполголоса:
       -- Думаешь, аффект?
       -- Не знаю... не знаю. Не похоже. -- Ответил Герман. Смотреть на Анастасию Григорьевну было тяжело. Динка, стояла в коридоре между врачами и то одному, то другому поддавала носом по рукам, прося почесать, но, видя искаженные болью и скорбью лица, отошла, легла в углу на коврик, положила морду на лапы и тоненько засвистела носом, жалея всех на свете.
       -- Анастасия Григорьевна, мы соболезнуем, потеря Виктора тяжелая потеря для всех нас.
       Осиротевшая мама Виктора закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Старший достал из кармана облаточку с успокаивающими, выдавил таблетку и протянул ей.
       -- Выпейте. -- Анастасия Григорьевна положила таблетку в рот, проглотила. Старший выдавил еще пару и положил на верх серванта, -- это на вечер, не забудьте.
       -- Анастасия Григорьевна, вы ни о чем не беспокойтесь, мы все сделаем сами, -- сказал Герман, -- когда все решится, позвоним.
       Они уехали. У Володи Морозова все было тяжелее и хуже. Жена в истерике, родители. Крики, слезы, плач. Успокаивающие таблетки, валерианка и корвалол...
       Выполнив тяжелую миссию вестников смерти, зав подстанцией и старший врач вернулись на подстанцию. Предстояло собирать деньги, оформлять документы о смерти и вообще помогать родственникам погибших.
       Водитель Рифат Сагидуллин остался жив, благодаря плохим дверным замкам в рафике. Его выбросило из машины. Рифат пролежал десять дней в больнице, потом еще месяц отбюллетенил дома, потом вышел на работу, откатал две недели и уволился, никому ничего не объясняя.
       После выписки из больницы его четырежды вызывали свидетелем к следователю, и когда при последнем допросе следователь стал явно все сводить к невнимательности Рифата, тот понял, что пьяницу, убившего ребят, хотят если не оправдать, то значительно снизить ему степень наказания.
       На подстанции народ закипал. Писались гневные письма начальнику отделения милиции и в прокуратуру, собирались подписи. А на суде вдруг откуда-то выплыла справка, что в крови водителя ЗИЛа обнаружены лишь следы алкоголя, а он просто устал, оттого и уснул за рулем. Когда Сашка Костин у следователя попробовал заикнуться, что от водилы несло, как от спиртовой канистры, следователь ему сунул заявление от какого-то шибко принципиального прохожего, который видел, "как врач скорой помощи избивал водителя грузовика", и посоветовал молчать в тряпочку, а то возбудить новое дело легче, чем закрыть старое. Прокурор ни словом не обмолвился о том, что грузовик вылетел из темного переулка и шел с не зажженными габаритными огнями, что на выезде висел знак "уступи дорогу", зато сделал акцент, что машина скорой ехала без спецсигнала. В общем, становилось ясно, что правды не видать, как собственных ушей после третичного сифилиса.
       Стахис мотался между отделением милиции и подстанцией, оформил дочери неделю за свой счет, а потом она вышла на дежурство, и вечером ее напарник Сашка Дорофеев, отправив Вилену домой, пришел к старшему врачу, который подрабатывал на линейной бригаде, и сказал, что с Виленой Стахис проблемы. Сашка не знал, как объяснить, то, что его насторожило. Он мялся, жался и, наконец, выдал:
       -- Она о чем-то думает и не слышит. Ей говоришь, а она только и отвечает "ага" или "нормально". Ну, я понимаю, что беда случилась, но ведь мы-то живые вокруг. Да и уж если она вышла на работу, то надо работать. А то реагирует с третьего раза, просишь место запросить, а она пять минут стоит у аппарата, потом приходит и молчит. Я ей говорю -- Куда дали? А она -- не знаю. Может ей еще надо отдохнуть?
       Дома на странное поведение Вилены внимания по началу никто не обращал, вроде как понимали -- психическая травма, стресс, надо пережить. Отцу было особенно некогда всматриваться в поведение дочери, матери, как тогда казалось -- тоже, и только Ольга Яковлевна, заходила вечерами в комнату Вилечки, садилась с вязанием в кресло и тихо вздыхала вейжмир, вейжмир...
       Старший в тот раз принял сообщение фельдшера Дорофеева к сведению, и Герману рассказывать ничего не стал, просто в очередное воскресное дежурство Вилечки вышел на работу и вписал ее к себе на бригаду. Однако вечером он привел ее в свой кабинет и, посадив на стул, сказал:
       -- Тебе нельзя работать.
       Раньше на такое заявление Вилена вспыхнула бы, заспорила, но раньше, а теперь даже не вздрогнула, только тихо, себе под нос, спросила:
       -- Почему? -- она не смотрела в глаза, ее живые "карие вишни", как повторял Вознесенского Носов, теперь даже утратили былую выпуклость и уменьшились и потускнели.
       -- Не могу объяснить, -- сказал старший врач, надеясь, что сейчас он увидит хотя бы подобие сопротивления, агрессию, но нет. Вилена, не поднимая глаз, тихо спросила:
       -- Я могу идти?
       -- Домой! -- рявкнул старший, -- я тебя снимаю с линии! Можешь сидеть в диспетчерской, но на бригаде работать тебе нельзя.
       -- Хорошо, -- сказала Вилена и пошла в диспетчерскую. Там она села на стул и задумалась.
       -- Черт! -- старший проводил ее взглядом и сорвал телефонную трубку, -- Герман! Приезжай. Ну что, что... Надо. Приедешь -- объясню. Не могу. Жду.
       Вот только тогда в семье Стахисов началась активность. Причем инициаторами ее были отец и бабушка.
       Мария Ивановна же вечером, после работы, подошла к Вилене, сидевшей над учебником анатомии и атласом Синельникова, раскрытом на теме "Мышцы". Ни слова не говоря, присела рядом и положила руку ей на затылок. От руки разливалось приятное тепло, буквы прыгавшие перед глазами Вилены, и не желавшие никак складываться в слова вдруг замерли, а затем туман застелил взор. Мама посидела рядом несколько минут, и спросила тихо и отчетливо:
       -- Сколько уже?
       -- Второй месяц, -- так же тихо ответила Вилечка с закрытыми глазами. -- Мама, мне плохо.
       -- Тошнит? Голова кружится? -- не меняя интонации, спрашивала Мария Ивановна.
       -- Нет, -- Вилена не открывала глаз, -- я не могу никого видеть, а закрою глаза -- вижу Витю, открою -- его нет. Я не хочу жить. -- Голос ее был спокоен и тих.
       -- Ничего, дочка, все пройдет. Ты же не одна. Твой Витя всегда будет с тобой. Помни о нем. -- Мария Ивановна вздохнула. Она убрала руку с головы дочери, и сказала:
       -- Ну, занимайся, не буду мешать.
       Вилена открыла глаза. Буквы в книге больше не прыгали.
       Спустя еще две недели у Вилены начался токсикоз, прямо на занятии по анатомии, когда они препарировали серый, воняющий формалином, труп, заучивая мышцы. Может быть от запаха, а может от того, что Вилене на миг почудилось, будто тело, лежащее на оцинкованном столе лицом вниз и лишь кое-где прикрытое лоскутами одеревеневшей кожи, это Виктор Носов. Девчонки перехватили ее руку с зажатым тупым ланцетом, когда она уже вонзала его себе в кисть. Небольшую царапину оставшуюся у основания большого пальца залили йодом, а до смерти перепуганный ассистент кафедры отпустил ее с занятия на час раньше, и двух подруг из группы, чтобы отвезли домой. Ее долго выворачивало в туалете, потом еще полчаса сохранялись позывы, и ее отпаивали водой, наконец, болтая о том, о сем и, стараясь расшевелить, подружки повлекли Вилену к автобусной остановке. До зимней сессии оставалось меньше десяти дней. Шла полоса зачетов.
       Герман взял день за свой счет и повез Вилену в районный психдиспансер. Там ее осмотрели, поговорили, поставили диагноз истерический аутизм и дали больничный на месяц, выписав при этом немалую кучку лекарств. О беременности никто не заикался, а Герман не догадывался. Дома Мария Ивановна, осмотрев упаковки с лекарствами, скинула все это в большую коробку из-под обуви и убрала на шкаф глубоко-глубоко. Ей при этом пришлось встать на табурет и еще на цыпочки. Ольга Яковлевна, видя эти упражнения, неодобрительно поджала губы и, когда Маша слезла, сказала:
       -- Но ведь доктора назначили...
       -- Доктора назначают, -- сказала Мария Ивановна, -- а медсестры -- отменяют.
       Герман в тот вечер узнал, что Вилена беременна. Скрывать уже было бессмысленно, он нахмурился, качал головой, потом, вдруг улыбнулся, и сказал:
       -- Ну что ж, значит, так тому и быть... а чему быть, того не миновать! Станем дедом и бабкой! Только вот, Виленку жалко, совсем пацанка и уже мама.
       В январе, когда Вилена старалась сдать зимнюю сессию, вечером раздался телефонный звонок. Подошла Мария Ивановна. Она сняла трубку и услышала тихий женский голос:
       -- Добрый вечер, мне хотелось бы поговорить с мамой Вилены.
       -- Это я, -- Ответила Мария Ивановна, -- а кто вы?
       -- Это мама Вити, -- голос на секунду прервался, -- Мне надо с вами встретиться.
       Маша почувствовала боль на том конце провода, страшную, невероятную боль.
       -- А что случилось?
       -- Я не могу объяснять по телефону, Мария Ивановна, приезжайте, пожалуйста, ко мне.
       Анастасия Григорьевна продиктовала адрес.
       Через час Мария Ивановна была у нее дома. Маша сразу ощутила тонкий запах тлена, мертвый дом, мелькнула мысль. Единственное живое существо стояло перед ней на четырех лапах, мотало лохматым хвостом и со всей собачьей любовью заглядывало в глаза. Анастасия Григорьевна стояла в прихожей и смотрела, как Динка обнюхивает Машины руки и еще сильнее машет и тоненько посвистывает носом.
       -- Вот и хорошо, -- сказала она, -- а то после гибели Вити Дина от еды отказывалась, тосковала. Вы первая, кому она так обрадовалась.
       Мария Ивановна погладила нос, провела пальцами по тонкой белой стрелке и потрепала за ухом.
       Потом они пошли на кухню, Анастасия Григорьевна слабо предложила пройти в комнату, а потом вдруг сама же повела в кухню, посадила за небольшой столик, расставила чашки, разлила чай. Маша ждала, и не особенно церемонясь, старательно разглядывала маму Виктора. Чтобы почувствовать человека, его жизнь и боль ей надо было немного рассредоточиться, постараться увидеть человека целиком, будто в перевернутый бинокль. И как только она это сделала, у Анастасии Григорьевны исчезла левая половина тела, вместо нее что-то темно-красное, багровое билось и распространяло щупальца. Маша неплохо знала анатомию, и поняла, рак левой молочной железы, метастазы в ближайшие лимфатические узлы.
       Мама Виктора села напротив, сложила руки.
       -- Мария Ивановна, можно я буду называть вас Машей. Будь жива моя первая дочка Танечка, вы были бы ровесницы, наверное?
       -- А с какого она года была?
       -- С сорок второго.
       -- Даже немного постарше меня. Что же с ней случилось?
       Анастасия Григорьевна, достала из рукава платочек, тихо и коротко сморкнулась, промакивая набежавшие слезы.
       -- Она утонула в пятьдесят третьем. Летом. В Клязьме купалась.
       Маша ничего не могла сказать. Никто никогда не узнает, за что, за какие грехи так сурово наказала жизнь Анастасию Григорьевну? И она, не смогла бы. Очевидным было лишь, что этот год был последним годом ее. И еще Маша поняла, что никому кроме нее не выслушать Анастасию Григорьевну, не дать ей облегчить душу. И оно потекло... Долгий разговор, все выложила Анастасия Григорьевна Исаковская в девичестве Ермакова, и детство свое, и юность, и как восемнадцатилетней влюбилась и за неделю выскочила замуж за сорокалетнего доцента Мишеньку Исаковского. Зачем выскочила? Да потому что испугалась, что он возьмет да и женится на ее старшей сестре... Сестра побывала замужем, да развелась, и когда Настя по глупости их познакомила, сразу стала клинья подбивать к Мишеньке. Настька молодая, еще себе найдет! Тут и решилась Анастасия на безумство, сама повела доцента в загс и сказала решительно, что, либо сейчас женится на ней, либо он ее никогда не увидит! Сестра затаила тогда, на свадьбе не была, сославшись на дела, а через год перед самой войной, вышла замуж за летчика. Тот потом погиб в сорок четвертом... а Настя ездила за сестрой в Ташкент, потому что она вконец изнищала, и написала ей, о своей беде, Когда Настя нашла сестру, та была с ребенком. Пока ехали до Москвы, сестра рассказала, что ребенок-то от другого, а летчик в отпуске побывал, увидел ее беременную и дня не пробыл в доме, уехал... а потом погиб. Настя и ругала ее и жалела, рассказала, что у самой дочери уже два года, что Мишенька работает в госпитале, преподает в институте, что живут они неплохо... и пока рассказывала, не замечала, как черной завистью загораются сестренкины глаза.
       А потом уже после войны, в тот год, Мишеньку арестовали. За что? Да кто ж знает? Она ходила в Бутырку, передачу у нее не взяли, а сказали только умер. Потом выдали документы, что Исаковский Михаил Яковлевич скончался от сердечного приступа. Тело ей не выдали, только справки, очки, да записную книжку. Настя в то время работала в институте чертежником-конструктором, ее сразу уволили. Жена врага-народа не должна работать в секретном институте! Она устроилась на фабрику Свобода упаковщицей мыла... Работала, в месяц получала восемьсот рублей, денег еле хватало на еду и наряды для одиннадцатилетней дочки Танечки. Потом случилось страшное. Ее вызвали в милицию, и там участковый сообщил, что ее дочь утонула. Настя не знала куда кинуться, к кому обратиться. Сестра к тому времени вновь вышла замуж, на этот раз за директора автокомбината, на ее звонок, сказала, что не желает иметь ничего общего с женой врага-народа. Выкручивайся, как хочешь! и бросила трубку.
       И помогли Насте ее же сотрудницы с фабрики, и похоронить помогли и денег на ограду собрали и поминки провели по всем обрядам...
       Хотели крест поставить по православному обычаю, а Настя вдруг заупрямилась, -- не надо, Мишенька атеист был, Я не крещеная, Таня моя тоже, не надо! -- Подруги удивились, -- Так что ж ставить-то? Не звезду ж? Непорядок! -- А Настя и сама не знала, что? Потом, когда все улеглось, мужа посмертно реабилитировали, а к ней приехал главный инженер того НИИ и просил вернуться в лабораторию, она снова начала зарабатывать неплохо, купила гранитный камень с полированной стороной, на которую приклеила фотографию Танечки в школьной форме и в пионерском галстуке и поставила на ее могиле.
       Мария Ивановна слушала, не перебивая, яснее не становилось. Тяжелая судьба Анастасии Григорьевны не удивляла ее. А кому было легко? Но что-то настораживало. Очень уж закономерно все случалось, черно-белыми полосами. Вот счастье и радость, вот несчастье и горе, вот опять все прекрасно и все ликуют, а вот опять удары судьбы...
       Анастасия Григорьевна замолчала, пригубила чаю, и сказала:
       -- Я ведь зачем вас просила приехать? Меня в больницу кладут на операцию, -- Мария Ивановна изобразила понимание на лице, -- А собаку не с кем оставить. Вы не могли бы приютить ее? -- Анастасия Георгиевна так неожиданно сказала приютить, словно речь шла о ребенке-сироте. Маша растерялась. Эта просьба оказалась неожиданной. -- Вы знаете, Дина полюбила Вилечку, они подружились, это было заметно. Может быть, они друг друга поддержат? Я боюсь, что могу не вернуться, а соседи не будут присматривать за ней, выгуливать... -- Анастасия Григорьевна уговаривала, а Маша уже решила, собака будет жить с ними, ибо это маленький кусочек жизни Виктора Носова. Еще один. Она прервала пожилую женщину, годящуюся ей в матери, и сказала:
       -- Пусть вас это не беспокоит, я заберу собаку, и она будет жить с нами, пока вы не решите ее вернуть.
       Почти сразу же у нее на коленях оказался длинный рыжий нос, и влюбленные карие глаза глянули снизу вверх. Ты, мама моей любимой девочки. Я тебя тоже люблю, говорили они, и хвост изо всех сил подтверждал это, крепко ударяя по ножке стола и газовой плите.
       Сборы были недолги, надеть ошейник, пристегнуть поводок и передать его из рук в руки Марии Ивановне.
       -- Теперь ты будешь жить с Машей и Виленой, -- сказала Анастасия Григорьевна, -- слушайся их и береги. -- При имени Вилечки Динка энергичнее замотала хвостом.
       И, когда они уже выходили, Анастасия Георгиевна вдруг сунула Маше бумажку, и, сдерживая всхлип, попросила:
       -- Навещайте их, пожалуйста, не забудьте.
       Маша сначала не поняла, а потом взяла записку и сказала:
       -- Обязательно.
       Дверь закрылась. Больше они никогда не встречались.
       Динка спокойно шла рядом, не тянула и не отставала. Только пару раз оглянулась на дом, и, извиняясь, ткнулась носом в ногу Маше. Я все-таки тут жила.
       Маша не рискнула ехать автобусом, остановила такси и через двадцать минут они уже входили в подъезд своего дома. В подъезде Динка начала принюхиваться, перетаптываться и помахивать хвостом. У двери квартиры она прижалась к щели и шумно потянула носом, втягивая и раздувая щеки. Она повизгивала, посвистывала, и, даже не сдержавшись, пару раз скребнула когтями филенку. Когда Маша, наконец, открыла дверь, Динка хитрюга вывернула голову из ошейника, и рванула вглубь квартиры. Маша пошла за ней. И увидела необычную картину, обычно безучастная ко всему Вилена стояла на коленях, и уткнувшись лицом в Динкину шею, рыдала, а та все пыталась лизнуть ее в щеку. Наконец ей это удалось, и Динка слизывала слезы, а Вилена только повторяла, Дина, Диночка... Когда вечером приехал Герман, они все четверо: Вилена, Маша, Ольга Яковлевна и Динка сидели на кухне. Он первым делом увидел хвост, торчащий из кухонной двери. Разделся, вымыл руки, и прошел в кухню. Динка подняла на него глаза и па ру раз мотнула хвостом. Герман спросил:
       -- Откуда?
       А Виленка повисла у него на шее,
       -- Папочка, Это же Динка! Витина собака!
       Пораженный ее поведением Герман, сказал:
       -- А ты, как себя чувствуешь?
       -- Нормально, пап. Все нормально уже. Мне Дина помогла.
       -- Если б я знал, что все так просто решается... -- он наклонился и погладил собаку. -- Если б я знал.
       Маша принялась разогревать Герману ужин, и пока он ел, коротко рассказала про поездку, и причину, по которой пришлось забрать собаку.
       Дней через десять, ей позвонила женщина из больницы и попросила приехать. Там передала ключи от квартиры и сказала:
       -- Анастасия Григорьева перед операцией просила найти вас, если не вернется. Вчера она умерла и просила передать, что на столе в кухне для вас лежит письмо и там все написано.
       Мария Ивановна поблагодарила ответственную женщину, соседку по палате, и поехала исполнять последнюю волю умершей.

       Для Марии Ивановны Стахис.
       Уважаемая Мария Ивановна!
       Спасибо Вам за Дину. Если вы читаете это письмо, значит меня нет. Нетрудно было догадаться, что операцию мне перенести сложно. Вы скажете: 65 лет не возраст, но я не знаю, почему не умерла тогда в ноябре, когда хоронили мальчиков.
       Я не все рассказала вам во время нашей встречи. Моя сестра жива, и я понимаю, что ей по закону принадлежит все, что сейчас находится в этой квартире. Не хочу сказать, что мне безразлично это. Поэтому я прошу Вас забрать из серванта коробочку, все, что там находится, передайте Виленочке, это ей от меня. Надеялась подарить на свадьбу, да не сложилось. На всякий случай я оставила завещание у нотариуса в конторе на нашей улице.
       Но я знаю, сестре ничего не известно, сколько и что у меня осталось от Миши, поэтому можете не тревожиться...

       Маше отчего-то стало противно. Не нужно ей ничего, и меньше всего хотелось ей разбираться потом с кем-нибудь за право обладания семейными ценностями. А уж Виленку втягивать в это и подавно.

       ...А еще, остались некоторые книги от Миши и Вити, я знаю, что среди них есть довольно редкие, я упаковала все. Сумка с книгами стоит в Витиной комнате. Я надеюсь, Виленочке они еще понадобятся...

       Ну как же она не понимает, что я не потащу отсюда никаких сумок? Никогда. Не сегодня -- завтра сюда придет участковый с директором ДЭЗ и все опечатает. И соседи обязательно скажут, что была какая-то женщина, и очень подробно опишут меня.

       ...Если вы не решите ничего взять, то прошу вас обязательно выполнить одну просьбу: заберите письма. Я не хочу, чтоб сестра их читала. Мне противно подумать, что она хоть и после моей смерти прикоснется к нашей семье. А вы можете поступать с ними как захотите. У меня рука не поднялась сжечь.
       Вот в общем и все. Еще раз, спасибо вам. Прощайте, поцелуйте за меня Виленочку.
       P.S. И все-таки, заберите из серванта коробочку, я так надеялась, что эти украшения будут на нашей девочке. Пожалуйста!
       Писано 30 января 1986 года, Анастасия Георгиевна Исаковская.

       Ну что ж, если, пожалуйста... Мария Ивановна сложила письмо и аккуратно убрала в сумочку. Прошла в комнату, где стоял сервант. На полке лежала пухлая стопка писем, и на ней небольшая шкатулочка с палехской росписью. А на полу стояла стопка книг в холщовой сумке.
       Маша открыла коробочку, несколько золотых цепочек, два обручальных кольца, три пары серег с камушками, перстеньки. И одно очень красивое кольцо со странным вензелем, явно старинное. Сложила письма и шкатулку в сумочку, положила ключи на полку в серванте. Вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь.
       Вилечка оправилась совсем. Она уже подумывала, чтобы закрыть больничный и выйти на работу на скорую. Герман хмыкнул на ее вопрос:
       -- На легкий труд пойдешь?
       -- Почему это, на легкий?
       -- А потому, голубушка, что ты уже на четвертом месяце, и ни кто, особенно я, на выездную работу тебя не пустит, а на суточную тем более. Если только в аптеку с восьми до трех, ящики комплектовать.
       Виленка поморщилась,
       -- Не хочется.
       -- Вот и не рыпайся. Тебе когда на осмотр в диспансер?
       -- Пятнадцатого февраля, а что?
       -- А вот что, тебе в декрет уходить в июне?
       -- Да. Где-то в начале.
       -- Вот давай-ка и постараемся события не форсировать, а сколько тебе дадут психиатры посидеть дома, столько и сиди. Подстанция без тебя не рухнет, и работа не прекратится.
       И жизнь шла своим чередом, животик рос, Вилечка читала учебники, чтобы не растерять накопленные за 1-й семестр знания. Академический отпуск оформлен, однако прийти в институт через год и сидеть дура дурой, не хотелось. Ежедневные прогулки с собакой по часу два, ожидание матери и отца с работы. Неторопливые беседы с бабушкой.
       В конце марта, в кабинете Германа раздался звонок, он снял трубку.
       -- Да?
       -- Герман, это я. -- Герман узнал Машу.
       -- Что случилось?
       -- Ты можешь приехать?
       -- Что-то случилось?
       -- Да.
       -- Мама? Вилена?
       -- Вилена. Приезжай!
       -- Сейчас. -- он бросил трубку, выхватил из шкафа куртку и, заскочив в кабинет старшего врача, сказал: -- я уехал. Если станут спрашивать, скажи, буду дома через полчаса, пусть звонят туда.
       -- Что-то случилось? -- спросил старший.
       -- Что-то с Виленой, жена позвонила. -- Герман убежал.
       Дома его встретили встревоженная Маша, вернувшаяся с работы, и растерянная Ольга Яковлевна. В кресле сидела абсолютно безучастная Вилена. Увидев ее, Герман удрученно спросил:
       -- Что опять?
       -- Не то слово, -- озабоченно ответила Маша, -- это не просто опять. Ольга Яковлевна расскажите Герману.
       Бабушка Вилены, сложила ручки:
       -- Да я собственно ничего и не знаю. Виленочка сходила с собакой. Они хорошо погуляли, пришли домой, я слышала, как Вилена мыла Дине ноги, потом они о чем-то говорили. Я ее спросила, будет ли Виленочка пить чай? Девочка сказала, что да, и я поставила чайник. Потом кто-то позвонил в дверь. Я была на кухне и не видела. Виленочка открыла. Я не слышала слов, но мне показалось, что говорила женщина. А потом я почувствовала, что тянет холодом по ногам, и выглянула в прихожую. Виленочка стояла у двери. Я ей сказала, закрой дверь, дует! А она не реагирует. Мне стало страшно, я взяла ее за руку, она словно неживая. Я потерла ей виски, дала понюхать нашатырь. Вы ведь знаете, он кого хочешь приведет в чувство. А Вилечка не очнулась. Я ее спрашиваю, кто это был? Она молчит. Я ее спрашиваю: как ты себя чувствуешь, она говорит -- нормально. Она на все отвечает одно слово -- нормально. Я ничего не понимаю, как может быть нормально если ребенок не живой и говорит одно слово? А вы что-нибудь понимаете?
       Герман пожал плечами. Кто мог приходить? Ошиблись дверью? А Вилечка вдруг резко обострилась? Он повернулся к Маше:
       -- Ты что-нибудь понимаешь?
       Маша прошлась до двери в прихожую, тщательно осмотрела ее. Открыла, постояла с закрытыми глазами. Потом вернулась к Вилене, взяла ее за руку, приподняла за подбородок голову, заглянула в неподвижные зрачки. Потом приложила ладони к ее вискам, и сказала:
       -- Что ты видела? Кто это был?
       Вилечка, вывернулась у нее из рук, забормотала:
       -- Все нормально... Все нормально.
       Герман спросил:
       -- Маша, что ты делаешь? Что же случилось? Нам завтра опять ехать к психиатру?
       Мария Ивановна, взяла его за руку и повела в их комнату, там она сказала:
       -- Не надо никаких психиатров. Это порча. Я чувствую. Кто-то, как только Вилена открыла дверь, навел на нее порчу.
       Герман усмехнулся. Ничего себе, порчу... Да кому оно надо? Нет, это дурь какая-то! Какая порча?
       -- Маша, я понимаю, ты веришь во всякие сверхъестественные штучки. Порча, сглаз и прочее... Я тоже понимаю шутки, но сейчас я вижу, что наша девочка резко ухудшилась. Я полагаю, это отголоски той травмы.
       -- Да причем тут та травма? -- Маша стояла посредине комнаты в позе канделябра с приподнятыми руками, и Герман видел, что она рассредоточена, глаза чуть прищурены, взгляд отсутствующий. Она некоторое время стояла, покачиваясь, потом опустив руки сказала, -- ничего не вижу. Герман при чем тут, та травма? -- повторила она, Все что было раньше это цветочки, и кстати их легко собака перевела на себя. А сейчас очень серьезно все. -- она мучительно потерла лобик. -- Наверное, устала на работе, вокруг Вилечки кое-то марево.
       Герман, знал, что жена его это феномен природный. Знал он и то, что она очень не любила использовать свои способности. Он вспомнил, как на их свадьбе Маша прошептала на ухо а я не опасная пока меня не обижают...
       -- Ну, хорошо, -- сказал он. -- Пусть порча. Но нам-то что делать? Надо ж от нее как-то избавляться.
       -- А кто против? -- удивилась Маша. -- Только как ты это себе представляешь?
       -- Ну, не знаю. Ведь снимают же как-то? Тебе виднее.
       -- Герман, порча это не грязь... ее просто так не смоешь. Она может только перейти с одного человека на другого... Ты понимаешь? На тебя, меня, твою маму... Ты ведь не хочешь этого?
       -- И этот человек будет как Вилечка?
       -- Нет, -- Маша, обняла его и прижалась, в том-то все и дело, что у каждого она проявится по-своему. Ведь у каждого свое слабое место. У не остывшей от перенесенного Вилечки, это голова. А у тебя или Ольги Яковлевны это может быть и сердце и легкие... и все, что угодно. Лучший вариант, это вернуть порчу тому, кто ее навел. Если б я знала кто? -- У Маши потемнели глаза, она сдвинула брови, -- Ну, если бы я знала, кто и как это сделал? -- Герман, очень редко видел, разгневанную Машу, и подсознательно чувствовал, что ох, как не поздоровится тому человеку, который...
       Маша обошла соседей, переговорила с бабульками, гуляющими во дворе. Никто, ничего. Она настрого запретила Вилене выходить из квартиры. Ольга Яковлевна, взявшая на себя заботу о собаке, хотела и Вилечку прогуливать, но Маша, четко и беспрекословно сказала нет. Герман, озадаченный жалобами матери спросил вечером:
       -- Но почему?
       И Маша ответила:
       -- В нашей квартире безопасно, я перекрыла все лазейки. А на весь дом меня не хватит, а уж тем более на двор.
       -- Ты думаешь, Вилечке что-то угрожает?
       Маша, повернулась лицом к Герману, лежа щекой на его руке, она посмотрела ему в глаза.
       -- Постоянно. Ее тогда спасло, то, что этот человек войти в квартиру не мог и вынужден был действовать на расстоянии. Только и хватило, что б порчу навести. А то...
       -- Что, а то?
       -- Ничего, -- Маша снова легла на спину, -- живем мы на тринадцатом этаже. А крыльев Вилечке Бог не дал...
       Германа при этих словах обдало жаром. Он и представить себе не мог, как близка была его дочь к гибели.
       -- Мдааа, -- только и сказал.
       -- Ладно, спи.
       Тогда решила Маша, что, как только потеплеет, надо уезжать им с Вилечкой в деревню. Она написала заявление на увольнение в своей больнице с первого мая, собрала свои и Виленины вещички в большую сумку, туда же сложила кое-что из еды, сухие супы, банки с консервами, чай, сахар, крупу. Прикинула на вес... Ничего, донесем.
       Когда Герман пришел домой после работы в шестом часу, Ольга Яковлевна протянула ему записку.
       Герман! Мы уехали. Не буду писать куда. Ты поймешь. Я жду тебя к началу июля. Не нервничай, все будет хорошо. Только там мы сможем помочь нашей дочери и сохранить ребенка. Никому не сообщай, где мы. Хотя я догадываюсь, чьих рук дело с Вилечкой, уверенности полной пока нет. На всякий случай, сохрани все в секрете и Ольге Яковлевне накажи. Мне понадобится твоя помощь в начале июля. По срокам выходит, что все решится около 20-х чисел. Это хорошо.
       Ну, все, целуем тебя, не скучай.
       P.S. Звонить не буду, сам знаешь, почему.
       Маша и Вилечка.
       Ольга Яковлевна молча смотрела на озабоченного Германа. Тот тоже молчал. Наконец мама не выдержала и спросила:
       -- Герман, но зачем они уехали? Разве тут Вилечке не лучше было родить?
       -- Понимаешь, мамуля, если Вилечку не вывести из аутизма, она не сможет нормально рожать, одних схваток ведь мало. Ты понимаешь, Маша надеется вылечить Вилечку там в деревне.
       -- Боже мой! Она же только медсестра! Я не спорю, она хорошая медсестра, но ведь не акушерка и не доктор... Как же она может? Я не понимаю. -- Ольга Яковлевна, -- расстроено всплеснула ручками, -- кушать будешь? Я приготовила медовик.
       -- Попозже, -- Герман разделся, -- Она не просто медсестра, мама. Ей дано понимать то, что непонятно нам. Я уже не раз убеждался в этом. Не будем ей мешать.
       -- Ты к ней поедешь летом? Но куда? Я ничего не поняла.
       -- Придет время, поеду. Собаку надо прогулять?
       -- Я думаю, она не откажется, но я с ней выходила днем. -- ответила Ольга Яковлевна, а Динка лежа, смотрела снизу вверх, и вскочила, при слове прогулять. -- если хочешь, выведи.
       Ну что ж, Маша уехала в Матурово, оттуда она должна была перебраться в избушку у озера. Это Герман понимал. Как и понимал, что это произойдет не сразу, земля еще холодная и сырая, и Маша не рискнет везти Вилечку хоть и в крепкую, но уже старую избушку пока не установятся теплые дни.

Глава вторая

Исход

       Электричка до Рязани отходит в шесть тридцать с Казанского вокзала. За десять минут до отправления в четвертый вагон вошли и сели у окна лицом друг к другу две женщины с большой кожаной сумкой, которую они несли вдвоем. Та, что старше, откинула капюшон замшевой куртки, и ладонью пригладила пепельные волосы с двумя светло-соломенными прядками забранными в тугой короткий хвостик. Сумку она поставила в ноги между сиденьями.
       Несмотря на середину мая, утро было прохладным, и на перроне и на электричке, простоявшей ночь в депо, серебрилась изморось.
       -- Садись, -- сказала Мария Ивановна, и Вилена послушно села, при этом свободный серый плащ обозначил под собой выпуклый живот. -- Как ты себя чувствуешь? -- спросила Мария Ивановна, и Вилена ответила бесцветным голосом:
       -- Нормально.
       В половине одиннадцатого они вышли на станции Рязань-первая и еще тридцать минут трюхали на троллейбусе до Торгового городка. Там им пришлось сидеть почти час. Автобус до Солотчи отошел, когда они входили на автостанцию. Мария Ивановна поставила Вилечку в очередь в кассу, а сама пошла к расписанию. Как и ожидала, с двенадцати до двух -- перерыв. Поэтому, надо было обязательно сесть на двенадцатичасовой автобус, а там или рейсовым до Матурова, или поймать попутную, если повезет. К счастью, билеты были, и они, просидев сорок минут на улице под распускающейся сиренью, благополучно влезли в автобус.
       Все село вытянулось вдоль дороги. От автостанции пришлось почти километр идти до крайнего дома. Мария Ивановна сняла с калитки большой амбарный замок, и толкнула плечом. Калитка качнулась, но не открылась, что-то мешало с той стороны. Вилена отошла и села на скамейку, вкопанную у высоких черных от времени ворот. Мария Ивановна постояла, прикидывая, как бы попасть на ту сторону, потом, вспомнив, что-то, сказала:
       -- Подожди меня, -- и пошла в обход забора окружающего дом и двор.
       Вилена сидела на скамеечке и ковыряла веточкой влажную черную землю с пробивающейся нежной травкой. Наконец, за воротами что-то загремело, и калитка распахнулась. Мария Ивановна вытирала вымазанные ржавчиной руки.
       -- Да, за два года, немудрено, чтобы никто не влез! Но дом, кажется, не тронули. Заходи, -- и подхватила сумку.
       Дом спасла невероятная железная дверь толщиной в сантиметр и по периметру обклепанная железной полосой. Маша сняла с засова еще два амбарных замка, они вошли в дом. Пыль, паутина по углам и дохлые мухи на подоконниках.
       После похорон бабушки, Мария Ивановна впервые приехала в этот дом и первым делом распахнула окна.
       Вилена стояла в дверях и чихала.
       -- Надо проветрить, -- сказала Мария Ивановна, -- слишком пыльно.
       Она зашла за печку, пошарила в небольшом кухонном столе и взяла старый ржавый нож, за рукав втянула Вилену в комнату и заложила нож за наличник двери. Потом, расстегнула пуговицы на ее плаще, помогла снять и повесила его на крючок у двери. Виленку же провела за руку к столу у окна и посадила на скрипучую кушеточку.
       Выглянув на улицу, она увидела, направляющуюся к их дому согнутую старуху в болоньевом плаще натянутом поверх телогрейки, валенках и черном платке. Мария Ивановна не видела лица из-за надвинутого платка, но и без того, знала, что это сестра отца, тетка Евдокия. Мария Ивановна отвернула воротник куртки и вытащила три швейных иглы, быстро обошла окна и крепко вставила по игле в каждую раму.
       Скрипнула калитка, громыхнула дверь в сенях, заскрипела, отворяясь, железная дверь в дом и вдруг все стихло. Мгновение ничего не было слышно, и потом слабый старушечий голос проскрипел:
       -- Марьюшка, с приездом.
       -- Добрый день, теть Дусь, -- отозвалась Мария Ивановна и открыла внутреннюю дверь. На самом пороге, еще более склонившись, стояла тетка Дуся и, вывернув голову, смотрела на племянницу. Но Мария Ивановна не спешила приглашать в горницу.
       -- Что-то спину прихватило, -- пожаловалась старуха. -- Не посмотришь?
       -- Сейчас не могу, -- встревоженно сказала Мария Ивановна, видно было, что ей очень не хотелось впускать тетку в дом.
       Старуха сделала шаг назад, и чуть разогнувшись, цепким взглядом окинула комнату, увидела отрешенную Вилену у окна.
       -- Твоя девка-то?
       -- Моя, -- сказала Мария Ивановна и попыталась выдавить собой старуху в сени, прикрывая за собой дверь.
       -- Ученая ты, Марьюшка. -- проскрипела старуха, -- вижу, первым делом охорон поставила. Поглядим, чему тебя Марфа выучила.
       -- Глядите, да глаза берегите, -- резко сказала Мария Ивановна. -- И Людке накажи.
       -- Да уж передам. -- тетка Дуся повернулась к выходу и пошаркала валенками, потом через плечо бросила: -- А девка порченая, что ли?
       Мария Ивановна вдруг рассвирепела.
       -- Не твоего ума дело, старая! Сама разберусь!
       -- Ну, разбирайся, разбирайся! А я тебя предупреждала, когда ты за своего выходила.
       Мария Ивановна с треском захлопнула дверь в сени и накинула крючок.
       -- Зашевелились, вороны, -- проворчала она, -- прибраться не дадут.
       Она сходила к колодцу через дорогу от дома и принесла два ведра воды. Пока шла до колодца, пока крутила ручку, поднимая мятое ведро на здоровенной цепи, и шла обратно, она чувствовала недобрый взгляд от третьего дома, но оглядываться не стала. У самой калитки пробормотала тихонько что-то и плюнула себе под ноги. Ощущение взгляда сразу пропало, а Мария Ивановна, удовлетворенно улыбнувшись, вошла во двор.
       Время обеда уже прошло, они наскоро перекусили, чем с собой привезли. Много ли им было надо, но Мария Ивановна тщательно следила за рационом Вилены и голодать не позволяла. Она растопила печь, прогревая два года не топленый дом. Развесила, просушивая, тюфяки и одеяла. Все это время Вилена сидела, сложив руки, и смотрела задумчиво в окно на распускающуюся зелень. Уже в сумерках, Мария Ивановна подбросила дров в печку и, укладывая Вилену, как в детстве подоткнула одеяло.
       -- Спи. Я должна сходить по важному делу. -- Она вышла в холодные сени и, присев на скамейку у дощатого стола, задумалась. Что хотела тетка Дуся? Зачем она приходила? На Вилену посмотреть? За колбасой или вечной деревенской валютой -- бутылкой водки? Нет, это все не то. И ведь она сразу заметила, что с Виленой непорядок. А может, знала? Может, и знала. Ведь шла бы с добром, смогла бы войти в горницу, а то, как ее скрючило! Очевидно, что тетка приходила на разведку.
       Мария Ивановна сидела в сенях. Ночь ей предстояла сложная. Надо было подготовиться. Она знала наверняка, что подвести Вилену к родам она сможет только здесь -- на родной земле, что безучастие ее не беспричинно -- наведенную порчу Мария Ивановна заметила сразу, да только источник не нашла. Противостояла сколько могла, снимала лишнее напряжение с дочки, при этом перебирала все возможное окружение знакомых, друзей, приятелей. Ничего. И вот теперь, вроде бы, она нащупала тоненькую ниточку истекающей ненависти. Ее двоюродная сестра.
       Кажется, ну что им делить? Оказалось, было. Вот та отправная точка! Их брак с Германом Стахисом, врачом районной больницы в Рязанской области, работавшем там по распределению из Москвы.
       Отец Германа Исайя Иоахимович, более известный, как Исай Ефимович Стахис, дед Вилечки -- был известнейшим стоматологом в Смоленске. Он родился в Варшаве, когда Польша входила в состав Российской Империи, окончил медицинский факультет в варшавском университете, где защитил диссертацию по челюстно-лицевой хирургии, прекрасно знал три иностранных языка: русский, польский и немецкий, но дома иногда говорил на идише. "Чтобы не забыть". Его и Ольгу Яковлевну забрали в роковом тридцать седьмом, и они провели на Колыме 16 лет, потом их реабилитировали в пятидесятых. Исай Ефимович много разъезжал по стране, и, наконец, осел в Москве, защитил докторскую диссертацию. Впоследствии он достиг должности второго профессора кафедры, и умер от острого инфаркта во время лекции, не дожив до рождения внучки нескольких месяцев.
       Герман Стахис родился в первый год заключения, много болел, чудом остался жив, лишь благодаря невероятной энергии и самоотверженности матери. Отца он почти не видел, первые десять лет отец с матерью были в разных лагерях, а когда за примерное поведение и ударный труд Исай получил право на вольное поселение, то быстро приобрел известность, и его постоянно вызывали к больным в различные поселки обширного Магаданского края. Герман воспитывался в детском доме, через забор от лагеря, где сидела Ольга Яковлевна, и она имела возможность хоть иногда видеться с ним, пока им не разрешили жить всем вместе. После приезда в Москву, Герман выправился, стал заниматься спортом, ходил в секцию самбо, но, несмотря ни на что, был комиссован от армии, на рентгенограмме обнаружили старый туберкулезный фиброз.
       Герман не обиделся на медкомиссию, пожалуй, наоборот. Проработав два года санитаром в психбольнице, он с первого раза поступил в мединститут, который через шесть лет закончил, проработал два года в маленькой районной больнице в Рязанской области, часто приезжал домой, навещал родителей. И в один из приездов, привез жену Машу, скромную русоволосую медсестру с длинной толстой косой... Ольга Яковлевна и Исайя Иоахимович приняли невестку спокойно, без скандала, несмотря на то, что мать Герману постоянно напоминала, что у нее на примете есть прекрасные девушки из порядочных еврейских семей. О чем говорили родители между собой, ни Маша ни Герман никогда об этом не узнают...
       В конце концов, Герман еврейский мальчик. Исай Ефимович, видел, что Герман насквозь пропитался русским духом и уже никак не пытался повлиять на него. А вот Ольга Яковлевна приводила в гости то одну подругу с дочкой, то другую...
       Несмотря на это, Герман женился на русской девушке Маше из древнего мещерского села Матурово, которое много старше и Рязани, и Москвы. Сыграли две свадьбы, одну в селе, где все основательно перепились мутным самогоном и дешевой водкой. И в Москве -- еврейскую с песнями и плясками, на которой Исай Ефимович в последний раз в жизни, заложив большие пальцы за края жилетки и, выписывая кренделя ногами, плясал "семь сорок " под две скрипки и гитару.
       И каких же взглядов не было вокруг молодоженов?! На Машу глядели с симпатией, вожделением, критично и даже со скрытой неприязнью, но не было среди этих взглядов ни одного мутного, остекленевшего от сивухи и безнадежно тупого, или жгучего от зависти.
       Герман Машу выделил из остальных. Да и как было не выделить. Пришла в отделение такая тихая, скромная, русая коса до пояса, что аккуратно убиралась под колпачок. И в ней не было чего-то неуловимого, сугубо деревенского, столь характерного для поведения и речи других медсестер отделения. Она была поразительно непохожа на остальных сестричек. Всегда спокойная, доброжелательная и исполнительная. Общение с ней доставляло Герману необыкновенное удовольствие. На второй месяц он попробовал, провожая Машу из ординаторской, обнять за плечико. Реакция была неожиданной. Она развернулась и подняла глаза. Герман вдруг увидел, как ее небесно-голубые темнеют, будто небо перед грозой, и вот они уже не голубые а темно-синие глубокие, и ему стало страшно, рука его, держащая худенькое Машино плечо, онемела и опустилась. А Маша улыбнулась неожиданно светлой улыбкой и сказала:
       -- Меня трогать нельзя, доктор. Если только свататься соберетесь...
       Вроде бы пошутила, но слова ее запали Герману в душу. А что ж не посвататься? Ей восемнадцать, ему двадцать семь. Мама, конечно, свои планы имеет. Ну, так и что? Сколько можно за мамину юбку держаться? И через неделю он официально предложил Маше руку и сердце. Она не стала ломаться, только тихо сияя, попросила: "Можно ближе к осени?", "Конечно", -- ответил он. "И еще, -- стесняясь, сказала она, -- тебе надо с моей бабушкой познакомиться". -- "А с родителями?" -- удивился Герман. Ему и в голову не могло прийти, что у Маши нет родителей. "Они умерли. -- Сказала она. -- Я с бабушкой живу".
       В августе они вместе взяли отпуск и поехали. В Машиной деревне, где кроме радиоточек и сарафанного телеграфа не было иных источников информации, появление ее на дороге с чернявым бородатым парнем вызвало тихий переполох. Пока они шли от автостанции вдоль по улице, Маша кожей ощущала взгляды из окон бревенчатых и кирпичных домиков. Не поворачивая головы, затылком видела, спешащих поперек дороги из дома в дом баб со словами: "Машкин жених!!!", "Да что ты?", "Ишь ты!!", "А как же Куликов-то?". И тому подобное.
       Да какое ей дело было до Мишки Куликова, мать которого всякий раз, заходя к бабушке Марфе, говорила: "Вот вернется Машенька из Рязани... Хорошо бы моего Мишеньку на ней женить."
       Вернулась, да не одна.
       Бабушка Германа приняла. Оглядела, подержала за руку. Провела к столу и усадила чай пить. Герман чувствовал исходящее от нее тепло и уют. Марфа Захаровна заварила невероятно душистый травяной чай. Герман держал в ладонях старую фарфоровую чашку, и, вдыхал терпкий запах лесных и луговых трав. Маша сидела напротив и изредка тревожно вскидывала на бабушку глаза. Они говорили о том, о сем. Герман неожиданно для себя выложил всю свою биографию. Он сидел за столом и не замечал, что правое плечо его, которое уже пять лет, не прекращая, дергало, почему-то совсем не болит. Бабушка слушала, не перебивая, потом ушла и Машу забрала с собой. А Герман сидел один в комнате, и вдруг, выглянув в окно, увидал, что все скамейки вдоль домов на той стороне улицы заполнены людьми. Кого там только не было? Бабки и женщины, мальчишки и девочки. Все они толклись возле забора, грызли семечки, и казалось, их совершенно не интересовал этот маленький кирпичный домик с выбеленными окнами. Только Г ерман все чаще и чаще чувствовал пробивающие стекла взгляды. Наконец вернулись бабушка с Машей.
       -- Ну вот, -- сказала бабушка, -- тебе, Герман, я тут постелю. А мы на сеновале переночуем.
       Герман хотел, было пошутить, что он и сам может с Машей на сеновале, да слова в горле застряли. Он вдруг понял, что если он хоть самую малую частицу пошлости скажет, не видать ему Маши. Он согласно наклонил голову.
       -- Спасибо.
       Утром Герман проснулся от солнечного лучика, прорвавшегося сквозь листву березы за окном. Лучик щекотал глаз, выжимал слезу. Герман сел на топчане. За дверью на мосту слышалось звяканье ведер и шкворчание. Легко поскрипывали половицы. Радиоточка, висящая в углу, вдруг взревела дурным многоголосьем "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля"... Шесть утра. Герман вскочил, махнул несколько упражнений, поприседал, упал на кулаки и лихо отжался от пола, на второй попытке раскаленный гвоздь пронзил плечо, черт! Аж в глазах потемнело. Герман аккуратно отвел правую руку за поясницу и два раза медленно отжался на левой.
       Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла бабушка Марфа. Не смущаясь германовыми плавками, она мельком осмотрела покрытые густой черной шестью плечи, спину и ноги, и спросила:
       -- Что с рукой?
       Герман сел на полу, сложил ноги по-турецки и ответил:
       -- На тренировке вывихнул, с тех пор болит, не проходит.
       -- А что ж не вылечишь, коли сам доктор? -- она заглянула за печку, взяла там кое-что из посуды и повернулась к двери. При солнечном свете в освещенной комнате бабушка Марфа выглядела как обычная бабушка, маленькая, чуть сутулая, с изрезанными морщинками лицом, но молодыми, такими же голубыми, как у Маши глазами. На голове ситцевый платочек, вокруг такой же узкой, как у Маши талии, поверх простенького платья повязан серый холщовый передник с огромным как у кенгуру карманом. Бабушка Марфа, стояла у двери, замершая в ожидании ответа.
       Герман усмехнулся.
       -- Пробовал, не получается.
       -- Ладно, пусть Машка разбирается. Ну, пошли завтракать, -- неожиданно прерывая разговор, сказала бабушка Марфа и вышла.
       Правда, сначала Герман пошел умыться во дворе, под жестяным рукомойником плескался ледяной водой, потом принял от Маши белое вафельное полотенце, оделся. А уж потом только сел к столу.
       После завтрака бабушка Марфа завела обоих в комнату, посадила посередине на два специально приготовленных стула и сказала очень просто:
       -- Мир вам да любовь. В десять откроется контора в сельсовете, пойдете и распишетесь, -- и. заметив удивление мелькнувшее в глазах Германа, он вообще-то ехал познакомиться, всего лишь, для начала, добавила, -- Отсюда вы должны уехать мужем и женой. По крайней мере, заявление подать. Если позора для Машеньки не хочешь!
       -- Не хочу, -- ответил Герман, -- совсем не хочу. Но ведь не было ж ничего.
       -- Машка, а ты говорила, что он умный... -- вдруг сказала бабушка Марфа. А Герман покраснел. -- Кому, какое дело -- было, не было? Все решилось, еще, когда вы с автобусной станции шли... так то вот, даже раньше, и не вами.
       Какие бури бушевали в душе Германа после этих слов, но прижатое к его плечу Машино плечо, жар от бедра и травяной аромат волос гасили ненужные эмоции, оставляя лишь нужные, самые подходящие. Он же хотел жениться на ней? Хотел и хочет! Зачем он приехал? Свататься. Так что ж теперь? Да ничего. За чем приехал, то и происходит... только как-то само собой, без его участия. Вроде как будто его согласия уже не требуется.
       Говорят, браки совершаются на небесах, наверное, так и есть.
       Герман потом смеялся, -- приворожила русалка! Зельем приворожила! Но любовь была чистой и настоящей.
       И ведь как приворожила? Перед самой свадьбой, завела Маша Германа в глухомань Мещерскую на круглое озеро. Когда-то еще ее дед построил на берегу летнюю избушку, чтоб ночевать во время сенокоса, или переждать дождь, если застанет в лесу. Вот сюда привела Маша Германа, переждали они короткую летнюю ночь и, лишь только заря тронула край неба, Маша стала разминать ему больное плечо, втирала какую-то душистую мазь, с пряным и резковатым запахом, в котором Герман с трудом улавливал оттенок скипидара или, как тут говорили, живицы. Маша трудилась, пока не показался край солнца, потом укутала плечо вязаным платком и села в уголке, бормоча заговор. Герман скалил зубы, но молчал. Он все никак не хотел поверить, что таким способом можно избавить его от многолетнего неврита. Боль подобная зубной доводила его иногда до бешенства. Все время казалось, если треснуть крепко кулаком или локтем по чему-нибудь твердому -- станет легче. И очень удивляло окружающих, не знакомых с этой чертой Германова характера, когда доктор наносил кулаком, а потом и локтем удары в кирпичную стенку, так что мелкие крошки отскакивали.
       Когда солнышко поднялось так, что только краем касалось горизонта, Маша сняла повязку, вывела Германа на берег и сказала коротко:
       -- Раздевайся.
       Герман послушно остался в одних плавках. Рука онемела совсем. Казалось, что у него осталась только левая. Маша разделась сама, оставшись в одной нижней рубашке, и взяв Германа за живую левую руку, повела в озеро. Там заставила его погрузиться в ледяную воду по шею, и сама зашла также глубоко, и сказала трижды четко и громко:
       -- Возьми вода хворь лютую, раствори, унеси, пусть выйдет мой любимый здоров-невредим, ибо слово мое крепко! -- Медленно вывела посиневшего Германа из воды, и вдруг весело и звонко крикнула:
       -- Догоняй! -- И припустила по опушке вокруг озера.
       Герман, в возбуждении смотревший на ее облепленное белым льном тело, очерченную грудь, талию, бедра от неожиданности вздрогнул и уже, когда Машина спина мелькнула в высокой траве, забыв о боли в руке, помчался в погоню. Рубашка под солнцем и ветром высыхала на бегу, и когда раскрасневшийся Герман ее догнал, наконец, и жадно обнял, Маша не сопротивлялась. Но стоило, ему, обезумевшему от страсти опустить руку и чуть поддернуть вверх влажную еще ткань, Маша шепнула не сейчас, подожди, и Герман пришел в себя. Сначала ему стало стыдно, потом разозлился на себя за несдержанность. А Маша не обращая внимания на все его муки, взяв за руку, повела к избушке, там снова разминала и растирала плечо и шею, снова укутала шерстяным платком, и, накапав из бабушкиной фляги какой-то настойки, дала выпить. От настойки Герман упал через пятнадцать минут, будто громом пораженный. Вот только что сидел шутил, трогал плечо, в котором образовалась пустота вместо привычного гвоздя, что засел уж е много лет назад после тренировки в клубе Самбо, как вдруг все пропало, и пыльный полумрак избушки и Маша, и он сам...
       Он проснулся также внезапно от острого чувства сердечной боли, настолько сильно и внезапно захотелось ему увидеть, обнять и поцеловать Машу. В избушке ее не было, за маленьким окном виднелся краешек неба с розовыми облаками. Вечер или утро? промелькнула мысль, и вспомнил, что окно выходит на восток, значит рассвет. Сутки проспал! Ничего себе! И сразу же выскочил на полянку. Маша лежала в траве и смотрела небо, и оно отражалось в ее глазах такой же синевой. Она услышала шаги, села и спросила:
       -- Выспался? Ну, как твоя рука?
       Герман задохнулся от неожиданности. Он поднял правую руку, покрутил в воздухе, сильно и крепко ударил по соседнему дереву кулаком. Маша вдруг крикнула:
       -- Не трожь! -- Герман удивился, но как-то автоматически погладил березу по ушибленному и пробормотал: извини, а повернувшись, сказал удивленно:
       -- Не болит! -- и снова волна душевной боли окатила с ног до головы и засела угольком где-то под сердцем, -- Машенька! Я люблю тебя. Будь моей женой?
       -- Я ж, уже согласилась, или забыл?
       И Герман потряс головой.
       -- Я, как опоенный, ничего не помню. Только тебя, и еще, как мы вышли из озера. Марьюшка моя! Ты -- русалка. Боже мой, неужели никто, кроме меня не видит этой красоты?
       Маша встала. Она по-прежнему была в одной рубашке. Пока Герман спал, она всю ночь читала заговор, молилась, только перед рассветом ушла на полянку, упала в росу и лежала, пока проснувшийся Герман не нашел ее.
       Вот от такой любви и родилась смуглая, круглолицая и большеглазая девочка, которую после долгих пререканий, как назвать Викой или Леной назвали Виленой, что б без ссоры и спора. Маша берегла ее, с рождения все шло нормально, и, пытаясь чуть-чуть проследить судьбу дочери в будущем, Мария Ивановна не встречала на ее пути ни одного темного облачка. До осени восемьдесят пятого года. Этот год темным рубежом ложился на всю семью Стахисов. Вот тебе жизнь до и вот после. Однако, несмотря на опасения Маши, год прошел нормально, и она зацепилась только за одно значительное событие в жизни дочери -- ее любовь и дружба с Виктором Носовым. Первым порывом было, просто запретить ей встречаться, но как? Прекрасно понимая, что любые запреты были бы глупостью, она попыталась еще до знакомства с Виктором, дать понять дочери, что она -- мать, такой дружбы не одобряет. Но эта хитрюга Вилена, внутренним своим чутьем, что досталось ей от мамы и упорством, что добавил отец, легко п реодолела и это препятствие. Она просто привела Виктора в дом и познакомила их.
       Мария Ивановна после знакомства с Носовым, поняла, что ничего плохого от него не исходит, но к тому рубежу, что ее беспокоил, Виктор почему-то имел непосредственное отношение. И снова она сделала попытку пресечь эту связь, попытавшись поговорить с ним, и снова ничего не вышло. В конце концов, Маша поняла, что все неприятности исходят откуда-то издалека.
       И вот теперь она нашла его. Можно было бы догадаться и раньше.
       Они с Германом неделю тогда жили в избушке. Август стоял необыкновенно теплый, но к утру холодало, и только под одним одеялом спасались Маша с Германом от прохладных утренников, грея друг друга. Маленькая железная печка больше годилась для приготовления чая, и протопить, как следует, избушку не могла. А Герман убежденно говорил, что если б не его шерстяной покров, они б замерзли! А Маша, хохоча, кричала -- двигаться надо, а не лежать, тогда не замерзнешь!
       -- Ну, а я разве ж не двигаюсь? -- недоумевал Герман.
       -- Если мерзнешь, значит, мало двигаешься! Надо больше!
       За неделю их отсутствия бабушка подготовила свадьбу.
       Вообще-то сильно сказано, подготовила! Она договорилась с соседями, нагнали самогону и для приличия закупили десяток бутылок водки, по графинам разлили наливки. Во двор снесли столы, скамьи. Бабушка Марфа купила полтора десятка кур и пару гусей. Наварили картошки, выставили малосольных огурчиков, соленых рыжиков да маслят, в общем, чем богаты, тем и рады.
       Народ стекался к дому. Молодые в полдень расписались в сельсовете. И свадьба загудела...
       Не приглашать их было нельзя. И, хотя, очень не хотелось Маше приглашать на свадьбу Куликовых, все-таки пришлось. Ну, кто Мишкину мать тянул за язык? Ходила, молоко бабушке носила... Вроде бы так, от щедрот. А как Маша с Германом приехали, и не заходит, и не здоровается, и, когда на улице встречается, на другую сторону переходит. Обижена. Бабушка встревоженной Маше говорила:
       -- Ничего. Все образуется. Не любишь Мишку, ну и нечего переживать. Они сами виноваты. Незачем болтать было!
       Но на душе все равно было неспокойно. Когда Маша с Германом подошли к дому Куликовых, Мишкина мать сама вышла на встречу. Ни слова не говоря, уставилась чего пришли?.. Стараясь удерживать на лице непринужденные улыбки, да что я им обещала что ли?, к ней обратилась Маша:
       -- Тетя Валя, мы приглашаем вас сегодня к нам на свадьбу. Это мой жених -- Герман.
       Мишкина мать, немного потеплев взглядом, спросила:
       -- А что ж среди своих-то не нашлось?
       -- Значит, не нашлось, -- прекрасно понимая ее, ответила Маша, не переставая улыбаться. -- Уж не обижайтесь.
       Мать Куликова, понимая, что все равно ничего уже не изменишь, а к Марфе, если вдруг заболит что, идти придется, ответила:
       -- Да, Бог с тобой, сердцу верно -- не прикажешь! Придем.
       -- Спасибо, -- и Маша с Германом пошли к соседнему дому, обходя все село.
       Тревога все равно не покидала Машу, пока они сидели за столом, и периодически поднимались на крики "горько!", целовались, а Маша локтем придерживала руку Германа, незаметно перемещавшуюся от талии к груди. Все это продолжалось, пока, гости, не упавшие под стол, отставив граненые стаканы, хором не затянули песню... Бабушка Марфа тихонько подтягивала, а Маша с Германом, думая, что их никто не видит незаметно вышли из-за стола и прячась за сараем, улизнули в остатки сада. Герман удивленно оглядел несколько пеньков оставшихся от яблонь, и между ними молодые деревца.
       -- А почему? -- спросил Герман, указывая на пни.
       -- Когда ввели налог с плодовых деревьев, бабушка порубила, -- ответила Маша.
       -- Ничего себе, -- удивился Герман, и тут они встретились с пятеркой парней, возглавляемых Мишкой Куликовым. Ватага обошла дом и двор с другой стороны и задами вышла к саду. Маша надеялась, что все перепьются до одури и ничего не будет. Однако, несмотря на то что, ребята были изрядно поддавши, все неплохо держались на ногах.
       Маша выскочила вперед и загородила Германа. Куликов мрачно курил. Потом затоптал папироску и сказал:
       -- Уйди Машка, нам поговорить надо с женихом.
       -- С ума сошел? Сам уходи.
       -- Да ты не бойся, -- встрял долговязый парень из ватаги, -- не овдовеешь. Поучим малость, что б знал, как девок наших уводить.
       -- Дураки! -- кричала Маша, -- не смейте даже прикоснуться к нему! Все пожалеете! А тебе Мишка, я вот что скажу, если ты своих облов не уберешь, жизнь тебе хуже горькой редьки покажется! Ты меня понял? Я не прощу!
       Герман молча наблюдал, потом сказал:
       -- Я вообще-то не привык, что б за меня девушки заступались. Погоди-ка! -- он обнял Машеньку за плечи и, мягко отставив, вышел вперед, -- ты только не мешай. Ну, -- пригласил он, -- кто первый?
       И началось. Парни, толкаясь, кучей полезли вперед. Они мешали друг другу, сопели. Герман отпрянул в сторону, оставаясь один на один с долговязым, и лишь только тот махнул кулачищем перед носом у него, провел прием. Пока долговязый пахал головой грядки с кабачками, Герман развернулся к остальным. Он понимал, никаких захватов, или болевых приемов он проводить не должен. Только броски! И он начал танцевать, между сараем, забором двора и грядками, то одного, то другого, отправляя в полет, при этом, стараясь всегда оказываться лицом к противнику.
       Маша поначалу радовалась, наблюдая, как Герман справляется с пятерыми. Но, увидев, что парни протрезвели и больше уже не хотят нападать по одному, встревожилась. Продержится ли Герман? Руку то она ему вылечила, и вон он как ловко работает ею, но все-таки он один против пятерых. И помощи ждать неоткуда.
       Наконец парни, грязные, в рваных рубахах, а некоторые с разбитыми носами, сошлись в шеренгу, у Куликова в руках был вывернутый из плетня кол. Герман тяжело дышал. Он еще не получил ни одного удара, был чистый, но правая рука, хотя и не болела, но менее тренированная из-за болезни, уже плохо слушалась.
       И тут Маша вдруг подняла руки и, притопывая туфелькой в утоптанную землю, нараспев заговорила:
       -- Матушка, земля сырая, разойдись жаром, разойдись, спали обидчиков. Вот уголья жаркие под ногами Мишкиными, Мишки Куликова да друзей его, Горят ноги -- ноженьки, полымя охватило... -- И вдруг крикнула, -- Смотрите! Вы горите!
       Парни дружно нагнулись и с воплями, пытаясь ладонями загасить несуществующее пламя, дружно захлопали по порчинам. Матерясь они вдруг скопом рванули через огород к неглубокой речке, протекающей на задах... А Машка кричала им вслед:
       -- Ярче пламя, ярче! -- Парни взвыли и понеслись быстрее ветра.
       Герман обернулся к Маше в изумлении.
       -- Что это было? Что ты сделала?
       Маша махнула рукой.
       -- А, ерунда, мороку навела. Гипноз, если по научному. -- Изумление Германа не проходило.
       -- Ты так вот запросто загипнотизировала пятерых громил? Внушила им, что у них земля горит под ногами?
       -- Ну да, а что особенного? -- Довольная Маша пожала плечиками. -- Какие они громилы? Дураки. Просто пьяные дураки, которым кулаки почесать захотелось.
       Герман, поежился.
       -- Ну и жена мне досталась. Маша, да ты опасный человек! -- он обнял ее и повел обратно к столу. -- Погуляли, черт возьми!
       Увидев их, разноголосье за столом взревело "горько!", и они в который раз за сегодняшний вечер поцеловались, а Маша прошептала Герману на ухо:
       -- А я не опасная, если меня не обижать! Или моих родных.
       Дружно звякнули стаканы, потекла в желудки мутная самогонка. Разошлись меха трехрядки, гармонист со стеклянными глазами и намертво зажатой в зубах потухшей папироской, и приклеенной улыбкой, слушая только себя, играл славное море, священный Байкал...
       Спустя день, Герман случайно, услышал разговор Маши и бабушки Марфы.
       Маша рассказывала, как на них с Германом напал Куликов с ватагой дружков, а Герман их кидал как цыплят. И Маша очень четко проговорила:
       -- Я сказала тогда, что если Мишка не уйдет, будет жизнь ему хуже горькой редьки...
       Бабушка молчала, Маша ждала. Герман прислушался.
       -- Тебя никто за язык не тянул... И подумать, прежде, чем сказать что-то, тоже трудно. Тебе это еще отзовется, конечно... Но сделанного не исправишь. Ты сама-то понимаешь, что должна язык держать за зубами? Сила твоя невероятна. Но если ты будешь ее растрачивать на мелочи, а тем более на подобные случаи, тебе же придется и расхлебывать. Всей жизнью своей расхлебывать!
       Герман ничего не понимал. Что вообще произошло?
       Вечером, когда они легли спать в доме, а бабушка ушла на сеновал, он признался Маше, что слышал этот разговор, но ничего не понял. О какой силе идет речь? Почему бабушка была расстроена? От чего предостерегала она Машу?
       Как же не хотелось Маше рассказывать. И не рассказывать уже не могла. Пришлось признаваться.
       После смерти матери, ее совсем маленькую, новорожденную, приняла бабушка и вырастила. И вся жизнь прошла в этом маленьком доме и в этом селе. Из всей родни здесь жила и живет сестра отца, тетка Евдокия со своей дочерью Людмилой. Муж тети Дуси погиб на войне, и они жили вдвоем.
       -- Я тебе говорила, что бабушка Марфа знахарка. Тут с древних времен живут колдуны, в нашей деревне. Сейчас их меньше, но все-таки иногда появляются дети особенные. -- Маша, остановилась передохнуть, -- в общем, бабушка обнаружила во мне силу. И учила меня. А потом был случай, мы с Людкой играли на поле, там за деревней. Мне было лет шесть, Людке -- восемь. Мы играли с муравьями. -- Герман вскинул брови:
       -- Это как?
       -- Ну, находишь два муравейника неподалеку, один мой, другой Людкин и делаешь так, чтобы они воевали друг с другом, и чей муравейник окажется сильнее, тот и выиграл. Детские забавы. Мой побеждал всегда. И Людка однажды сказала, очень она нехорошо, сказала, что мать научит ее колдовать, и тогда она всегда будет выигрывать. А бабушка сказала, что из меня прет... и что б я сдерживала себя... И мы больше ни играли.
       -- Бред какой-то. -- Вырвалось у Германа. -- Ну гипноз я еще понимаю, а при чем тут колдовство? Какая сила? Я не понимаю.
       -- Герман, не надо ничего понимать. Я ничего не хочу. Только жить нормальной жизнью, как все.
       -- Подожди, но если ты обладаешь какими-то сверхъестественными способностями, то почему тебе их не применять? Ты на погоду влиять можешь? Или там, к примеру, счастья нам наколдовать в семье.
       Маша вскочила и закричала на него:
       -- Ни говори так никогда! Я ничего не хочу! Неужели ты не понимаешь, что за все надо платить?! Я вчера на свадьбе Мишке напророчила, что жизнь у него будет плоха. А нам это чем обернется? Я прошу тебя, Герман, не шути с этим. Все очень серьезно. Не суди о том, в чем не разбираешься. Я стала медсестрой, чтобы помогать людям. И все. Я больше ничего не хочу. Ничего. -- Она успокоилась. Герман почувствовал, что вокруг Маши воздух словно наэлектризовался. -- И давай эту тему больше не будем поднимать... Никогда.
       Герман ничего не понимал, лишь интуитивно чувствовал, что спорить с Машей не только глупо, но и опасно. И он не стал. Помнил только всю жизнь, что если Маша, что-то сказала, то так оно и есть. Он, обнял ее, поцеловал, и на том их споры прекратились навсегда.
       Если бы на том все кончилось...
       Ах, эта Людка! Они с Тетей Дусей тоже были на свадьбе. Родня как-никак. Всех приглашали. Тетя Дуся все рвалась по хозяйству помочь, когда свадьбу готовили, да бабушка Марфа отбилась. Очень не хотелось пускать Евдокию в дом, да еще похозяйничать... Потом проблем не оберешься. Потом ищи, где ниточки заговоренные, где волос колечко на пальце смотанное, а где и закорюка гвоздиком нацарапанная. А потом думай да гадай, отчего это варенье и молоко киснут, куры дохнут, а в огороде все огурцы паршой побиты?.. Нет уж, на фиг, на фиг, как у молодежи говорить принято. Не делай добра -- не будет и зла. Помощников и без родни этой хватало. Бабушка Марфа отговорилась, тем, что, мол соседка помогает, а Евдокии с другого конца села тащиться не с руки. Без колебаний приняла от них ведерко соленых подгруздков, не внося в дом, промыла ключевой водой, добавила специй, уксусу капель несколько, и выставила на стол в мисках. Гости под водку и самогон жевали да нахваливали, сама же ничег о Евдокииного не ела и Маше с Германом не давала. Береженого Бог бережет. Людка тогда прямо за столом претензию высказала: Что ж это мол, младшая сестра раньше старшей замуж вышла? Неправильно, мол, это, не по традициям, а бабушка Марфа, встряла -- это у родных сестер не по правилам младшей раньше старшей замуж выходить, а у двоюродных так не принято. Людка заткнулась. Они с матерью сидели за столом и водочку стаканчиками кушали, да своими же подгруздками заедали. Людка улучила момент, и, столкнувшись с Машей в сенях, зашипела, пока никто не видит:
       -- Хитра, ты, сестренка, за москвича замуж выскочила. А нам значит, в деревне говно месить? Не по совести.
       -- А ты, что же, завидуешь? -- Маше стало смешно, она чувствовала ненависть и источаемую Людкой, зависть. -- Ну, повезло мне. Так и везет-то тому, кто сам везет. Я ведь его не искала.
       -- А то, как же, не искала? Небось, как глаз кинул, так сразу и вцепилась! А то я тебя не знаю?
       -- Людка, ну что ты злобствуешь? Хочешь за москвича замуж выйти, завербуйся в Москву по лимиту. Это ж не трудно! Год, два и будет муж.
       Людку аж подкинуло при этих словах. Она гордо приняла позу обиженной справедливости.
       -- Нет уж! Мы уж как-нибудь тут проживем. И замуж за местного выйду, не побрезгую...
       И что они тогда сцепились? Стояли в сенях на мосту и жгли друг друга глазами. Чуть дом не спалили. И вышло, как говорили. Людка помыкалась года полтора в поисках жениха достойного, да и вышла замуж за Куликова. И еще больше затаила на Машу. Дай нам Боже, что вам не гоже! Вышла без любви, и жила в скандалах постоянных, двух сыновей родила, да обоих и отправила в места не столь отдаленные. Один сидел три года в колонии под Калинином, а второй под Архангельском. Мишка запил горькую. А когда просыхал, пилила его Людка. Он все просил ее, ты ж можешь, заговори меня от этой напасти, даром, что ли тебя мать учила?.. А Людка его только крыла черными словами, да уходила к матери ночевать. Он ведь так и помер, от перепоя. Живот у него разболелся страшно, Людку звал. Просил скорую вызвать. А та на всю улицу проклинала его, и говорила, жалуясь соседям -- Алкоголик, Мишка! Притворяется, что б ему бутылочку принесли! Выдумал, гад, что у него живот болит. А он вопил от боли, и Л юдку звал. А та ушла к матери в тот день. А на завтра пришла, он уж холодный. И завыла она, заголосила на все село. На кого ж ты меня покинул, бросил?!
       Сыновья, отсидев положенное, домой не вернулись, канули где-то. Ни слуху от них, ни духу.
       А потом она съехалась с матерью, а свой дом продали, поселились в Куликовском, наискосок от Марфы. Жили от пенсии до пенсии, Людка на ферме работала, кормами заведовала, да и про себя не забывала. Скотину все держали, но не все могли первосортным комбикормом откармливать. Жили не бедно, но как-то убого, безрадостно. Вечерами с матерью все обсуждали жизнь свою непутевую. И все беды свои валили на Машу. Она -- змея подколодная! Сама в городе живет, в столице. Как сыр в масле катается. В больнице работает, да дочку растит, а мы тут, словно рыба об лед, бьемся, а счастья нет. Пока Бабушка Марфа жива была, они еще не очень лютовали, вот как похоронила Маша свою воспитательницу, тут и развязались у них руки.
       Однажды так Людку зависть допекла, что она не вытерпела, и в начале августа восемьдесят пятого на почте разузнала, на какой адрес Марфа телеграммы отправляла, и поехала в Москву своими глазами убедиться, на Машу поглядеть.
       Целый день ходила вокруг дома Стахисов. Сидела на детской площадке, да на окна их смотрела. И не зря сидела. Увидела, как дочка Машкина, Вилена (дали ж имя, черти нерусские! с каким-то парнем вышла из подъезда и, держась за руки, пошла в сторону станции метро.
       Людмила преследовала их весь день, словно заправский филер. Ни разу она не попалась им на глаза, но и не выпуская их ни на минуту их виду. Только в кино она за парочкой не пошла, а с упорством навозного жука, прождала у кинотеатра, и снова пошла позади после окончания сеанса. Тяжкий труд и старание ее были вознаграждены. Вернувшись к их дому, парень проводил Вилену, поцеловав на прощание в подъезде, а сам двинул в сторону автобусной остановки. Людмила пошла за ним, сама еще не зная, зачем? И вдруг, увидела в сумерках, что из заднего кармана джинсов вывалился на асфальт какой-то темный плоский предмет. Людка подождала, пока автобус отъедет, и коршуном налетела на эту вещицу. Награда! За все. В ее руках был старый кожаный бумажник, в котором и было-то всего три рубля денег и небольшая фотография Вилены. Ну теперь мы посмотрим, кто кого! -- Думала Людка, направляясь к Казанскому вокзалу. -- Мне бы только переночевать, а утром первой же электричкой -- домой !
       Знать всего этого ни Маша, никто другой не мог.
       Стемнело. Мария Ивановна вышла на улицу и быстро пошла по грунтовой дороге в сторону кладбища.
       За два года ничего не изменилось. Тропинка, освещаемая полной луной, вела ее в сторону от дороги. Далеко за спиной остались фонари, а затем, и вовсе исчезли за небольшой березовой рощицей вперемешку с кустами сирени и вишенником. Маша по памяти прошла за ограду старого погоста и, уверенно двигаясь между крестами и оградками вышла к просевшей бабушкиной могилке. Косые тени ложились от крестов на два холмика. В одном отец с матерью, в другом -- бабушка.
       Маша присела на скамейку у могил. Что в душе творится? Как быть? Как отвести беду, что давно грозила, да вот и пришла. Маша знала, что Людка ее двоюродная сестра по отцовской линии, завидует лютой завистью. Ей вспомнились последние слова тетки Евдокии: "а я тебя предупреждала, когда ты за своего выходила!". А что она предупреждала? Маша впервые привезла Германа в свою деревню в августе шестьдесят третьего. После распределения ее направили в районную больницу в селе Ижевском, где второй год работал похожий на молодого Карла Маркса Герман Стахис. Молоденькая Маша, придя в отделение, боялась его. Герман был суров, и почему-то все время обращался к Маше. Как потом оказалось, это было поведение мальчишки, дергающего понравившуюся девчонку за косу. Ну, как догадаешься, что доктор от большой любви посылает тебя ставить клизму? Он никогда не ругал сестер лично, особенно в присутствии больных а, зайдя в кабинет старшей сестры, выговаривал ей, либо в ее присутствии. Вот уж кого девочки боялись пуще огня! Старшая сестра была старшей во всех смыслах. Огромная, крепкая с командирским голосом она была похожа на известную в те годы актрису Телегину. Глядя на нее, на ум сразу приходили лермонтовские строчки: "Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец -- солдатам...". Так и она была и полковником и матерью своим сестрам. И поругает и пожалеет, и защитит от неправедного гнева врачей. Отделение мылось непрерывно, санитарки трудились не покладая рук, струганное хозяйственное мыло, каустик, да хлорка... У девочек порой глаза слезились, но старшая приговаривала: хлорка пахнет свежестью и чистотой! А чистота -- залог здоровья! Маша однажды пожаловалась старшей сестре, что Герман Исаевич ее использует чаще остальных сестер. Любит он тебя! -- сказала старшая, -- это и слепому видно.
       Да уж, браки свершаются на небесах, подумала Маша. Луна ныряла в облака, и тьма окружала маленькое сельское кладбище. Как мне не хватает тебя, бабушка, -- думала Маша. О том, что в болезни и порче Вилены повинны ее сестра с теткой, она не сомневалась. И сегодня ночью должно было решиться главное. Ей предстояло идти в атаку. Навести порчу Людка должна была через какой-то предмет, а вот какой? Было у нее одно подозрение, но уж больно невероятно было подобное совпадение!
       Всякий раз, когда Маша пыталась заставить Вилечку вспомнить тот момент, когда она второй раз впала в ступор, ничего не получалось. Вилечка кричала, держась за голову: Мама, не надо! Мама, не надо! А потом, замыкалась на сутки -- двое. Маша все пыталась найти хоть маленькую зацепочку. Перетряхнула все вещи Вилены, белье, бижутерию, заколки и резиночки. Все на месте. Сомневаясь в себе, Маша перелистала фотоальбом. Все фотографии на месте, но была часть карточек, просто лежащая между страницами, и вот тут уже никаких гарантий нет, что одной не хватает. Маша снова приступала к Вилене, пытаясь хоть на минутку снять блок в сознании. Вилечка повторяла как пономарь все нормально, нормально.
       -- Ты давала кому-нибудь свою фотографию?
       -- Все нормально. -- Казалось, Вилечка хотела бы сказать, но что-то складывало ее губы и заставляло произносить одну и ту же фразу.
       -- Ну, хорошо. -- Маша подумала и предложила: -- Давай так, если я не угадаю, ты будешь говорить все нормально, а если угадаю -- нормально все. Ты кому-нибудь давала свою фотографию?
       Вилечка, встревожилась, и быстро быстро заговорила:
       -- Всенормальновсенормально, -- постепенно у нее стало выходить, -- нормально все, нормально все.
       -- Так, -- удовлетворенно сказала Мария Ивановна, -- Подруге?
       -- Все нормально, -- сказала Вилечка.
       -- Понятно. Это был чужой человек?
       -- Все нормально.
       -- Близкий?
       -- Все нормально.
       -- Родной?
       -- Нормально все.
       -- Хм, -- Маша задумалась. Кому бы это? Совершенно интуитивно она спросила: -- Виктору?
       -- Нормально все.
       Ну, теперь кое-что ясно. Но кому ее мог отдать Виктор? Вопрос. Маловероятно, что бы он отдал, вероятнее всего украли или потерял. Ах, Витя, Витя... Я ж как чувствовала. А почему как? Чувствовала.
       Ближе к маю, Маша решила: надо ехать в деревню. Что-то подсказывало ей, что там хотя и Людка с теткой Евдокией ближе, но там и бабушка, и родители и стены маленького домика, что защитят надежнее, чем московская квартира. Да и маленькая ниточка тянулась в сторону рязанской области, и теперь все стало на свои места. Оставалось непонятно, как и когда фотокарточка Вилечки попала к Людмиле, но это уже не важно. Сам Виктор отдать не мог. Это очевидно, а остальное не важно.
       Мария Ивановна сидела, опустив голову, лунный свет то освещал землю, то темнело кромешно. Ну, хорошо, Тетка Евдокия с Людкой раздобыли Вилечкину фотографию, Людка в марте приехала и через открытую дверь навела порчу на Вилечку, и хотя она это могла сделать отсюда, не поленилась, приехала. Ну что ж, все встает на свои места. А зачем тетушка приходила? Проверить, не пыталась ли Маша снять ее? Проверила, порча на месте. Отлично. Значит, они сейчас относительно успокоенные. Нет, вряд ли, они ведь далеко не дуры, и понимают, что Маша их раскрыла, раз приехала в деревню. Значит, попытаются закрепить успех, и будут сегодня же ночью мудрить с фотографией. И это значит, только одно, я должна прийти к ним и забрать ее.
       Ну, сказала. Самой нырнуть в их воронье гнездо? В отличие от них я им зла не желаю, а значит, пройду все препоны и обереги. Бабушка, милая, помоги мне. Лунный луч вынырнул из-за тучи и посеребрил крест на бабушкиной могиле, у самого основания креста Маша увидела кучку желтеньких цветов мать-и-мачехи, протянула руку, сорвала один, вставила в петлицу, с бабушкиного холмика зацепила щепотку влажного песка и сунула в карман. Ну вот. Теперь хоть к черту в зубы.
       Маша вернулась в дом, посмотрела Вилечку. Та мирно сопела, словно ребенок. Не подходя к окну, Мария Ивановна поглядела на дом тетки Евдокии. Там из-за плотно зашторенных окон, слабо пробивались лучики света. На свечу заговор... -- догадалась Маша, -- Ну я вам сейчас устрою. Маша вспомнила старуху Шапокляк из мультика про Чебурашку. Вот ведь настоящие Шапоклячки! Зло на родственниц прошло.
       Мария Ивановна, не таясь, перешла через дорогу, прекрасно зная, что никто в окно не смотрит и ее визита не ожидает.
       Она распахнула внутреннюю дверь в комнату, от сквозняка единственная свеча, дрогнула и погасла. Сидевшие в напряжении Людмила и тетка Евдокия не успели даже увидеть, кто вошел. А Маша заметила фотографию Вилечки на столе, в темноте прошла к столу, взяла ее, и, разрывая на четыре части, четко сказала:
       -- От кого взялось, к тому и вернется! Уйдет зло ко злу, а добро к добру. И будет так, ибо слово мое крепко! -- она повторила эти слова еще дважды.
       Закричала в темноте тетка Евдокия, Людка бросилась со спичкой зажигать свечу, и едва только трепетное пламя осветило помещение, Маша протянула руку и запалила обрывки фотографии. -- А вот так и совсем крепко. Впредь наука вам, воронам, будет, как на людей порчу наводить! -- бросила горящие кусочки в блюдце со свечой.
       -- Машенька, пощади! -- завопила Людка, догадавшись, кто вошел, и, увидев, в тусклом свечении Машу, в рыжей замшевой куртке с откинутым капюшоном.
       -- А я тут, не при чем, сестренка, -- ответила Маша с усмешкой, -- на себя пеняй, да на матушку свою.
       Тетка Евдокия стонала в углу, зажимая лицо руками.
       Мария Ивановна дождалась, пока от фотографии не остался лишь черный пепел, собрала его щепотью, и дунула с пальцев в комнату. -- Все. Каждый при своем. Прощайте.
       Тетка Евдокия, скорчившись в углу, в черном платке, кофте, и в самом деле похожая на ворону, что-то каркнула. Людка подскочила к ней с расспросами. Маша, плюнула на порог, и вышла.
       Ну, все. Теперь одной заботой меньше.
       Мария Ивановна вернулась к себе, на мосту поставила на плитку ведро воды, и пока оно грелось, не видела, как почти бегом заспешила Людка в сторону конторы, как через час приехала машина скорой помощи и забрала Евдокию. Зачем ей все это? Маша, помылась, смывая всю грязь, что, казалось, налипла после посещения сестренкиного дома. Как же мерзко все, Боже мой!
       На утро, Вилечка, проснулась и, потягиваясь, спросила:
       -- Мам, а папа к нам приедет?
       Маша подошла к ней.
       -- Попозже. Как ты себя чувствуешь?
       -- Прекрасно, -- Вилечка, потрогала губы, -- знаешь, будто замок был... Что это было?
       -- А ты помнишь, что случилось?
       -- Помню. -- Вилечка села на кушетке, -- я помню, я занималась с Динкой, вдруг позвонили в дверь, я открыла. За дверью стояла высокая женщина, она держала мою фотографию, ту, что я подарила Вите. Откуда? И что-то сказала. Мне показалось, Что-то вроде, замри и у тебя все нормально. Я не поняла. Меня так удивила фотография в ее руках...
       -- Высокая, худая, в черном шерстяном платке лет сорока пяти-пятидесяти? Глаза черные, под левым глазом большая волосатая родинка?
       -- Да. -- Вилечка, удивленно уставилась на маму, -- а ты откуда ее знаешь?
       -- Это моя двоюродная сестра Людмила.
       Мария Ивановна, вышла на мост, налила и поставила на плитку чайник, еще теплой воды из ведра плеснула в рукомойник на дворе. Зашла обратно в комнату. Вилечка одевалась.
       -- Умыться найдешь на дворе, полотенце там же, и садись к столу, завтракать.
       Мария Ивановна, после завтрака взяла ведра и пошла к колодцу, там на нее напала соседка, Рюмочкина Валентина по прозвищу Пылаиха.
       -- Приехали? Вчера что ли?
       -- Вчера. Привет.
       -- А Дуську-то, знаешь, увезли ночью...
       -- Куда? -- Маша налила первое ведро и отпустила ворот.
       -- Так, в больницу. И Людка с нею уехала. Мне Куликова мать-то, свекровь Людкина сказала, у Евдокии как это -- глукома...
       -- Глаукома?
       -- Ну да. Куликова фельдшерицу видела нашу, а та говорит, что Дуську в Рязань отправили, говорит глаз будут удалять, вытек.
       Вот так-так! -- подумала Маша. -- То-то Евдокия за лицо держалась!
       -- А вы надолго? -- спрашивала привязчивая Пылаиха.
       -- Как придется, -- уклончиво ответила Маша, -- поживем пока.
       -- Как дочка-то? А муженек в порядке ли?
       -- Спасибо. Не жалуемся. -- Пылаиха поняла, что от Маши она мало добьется.
       --  -- Ну ладно, побягу я... Я ж так, мимо шла, решила переговорить. Будьте здоровы.
       -- И вам не болеть... -- ответила Маша, подхватила ведра и пошла к дому.
       Вилечка, встретила ее в комнате.
       -- А кто это?
       -- Кто?
       -- Ну, старушка эта?
       -- Это? Это -- Пылаиха. Баба Валя.
       Вилечка засмеялась.
       -- А почему Пылаиха? Это фамилия такая?
       -- Нет, прозвище. -- Маша усмехнулась, -- и не такие бывают. Ей это от мужа досталось. -- Вилечка удивилась, -- Ну муж у нее был, пьяница отчаянный, и как напьется, все за спичками бежал, счас, кричит, всех запалю!!! Ну его и прозвали Ванька Пылай... а она, значит, Пылаиха. Муж ее умер давно, а она так Пылаихой и осталась.
       -- Мама! Ты говоришь по-деревенски. Так непривычно.
       Маша обняла ожившую Вилечку, поцеловала.
       -- Так, а как же мне говорить? Я тут родилась, мы сейчас в деревне вот и вспомнилось.
       Маша ждала Евдокию с Людмилой со дня на день, однако, как донесли соседки, Людка с матерью после операции остались пожить в Рязани у приятельницы. Испугались или замышляют что? Ну первое это наверняка. И второе не исключено. Ладно, будем жить в Матурово с Вилечкой до тепла. Развлечений тут не много, радиоточка с новостями да театром у микрофона и небольшой старенький телевизор, уверенно показывающий только одну программу. А все главные новости от соседей. Маш, свояченица в Рязань ездила, на рынок, Людку видела... Евдокия с одним глазом! Тебя они кляли, Маша, говорят, из-за тебя у Евдокии глаз-то вытек!
       Неймется им! Мария Ивановна стала снова собираться. Надо уходить к озеру. Там безопасно. Туда ни Людка ни Евдокия не сунутся.

Глава третья

Бог не выдаст, свинья не съест

       Июнь истек наполовину. Мария Ивановна и Вилена неплохо устроились в избушке у Круглого озера. Раз в неделю Мария Ивановна ходила в Сбитнево, ближайшую деревню в десяти километрах по просеке за хлебом и молоком. Неделя текла за неделей, Мария Ивановна каждый день занималась с Вилечкой, массаж, гимнастика, собирали землянику, грибы. Донки закидывались в озеро на ночь и с утра, исправно принося по одному -- два лещика или крупных карасей.
       С грибами оказалось сложнее, дождей было маловато, шли в основном сыроежки, лисички, летние опята, да молодые дождевики. Вдоль опушки в поле грудками вылезали шампиньоны... Пока хлеба не заколосились, беленькие и не думали появляться...
       Маша, сразу как они перебрались на озеро, раскопала деляночку, наносила с полян свежего коровяка и посадила редиску, морковь, репу, и пять рядков картофеля. Вилечка удивилась,
       -- А картошку-то зачем? Мы разве тут до осени будем?
       -- До осени она не доживет, молодой съедим, -- ответила Маша.
       Старая печка в избушке истлела в ржавую труху, ее останки Маша обнаружила в яме у опушки леса. Однако кто-то заботливый, поставил крепкую пузатую буржуйку, с голенастой трубой обернутой асбестовыми листами и обмазанную глиной, чтобы ненароком не спалить жилье.
       По лесу ходили вдвоем, Маша Вилену от себя не отпускала, присматривала. Берега озера густо поросли малинником, и ивняком, особенно со стороны истекающего ручья. В озеро соваться Виленке настрого запрещено. Воду брали для питья из родничка, а из озера только для стирки или мытья. С одной стороны расположилась дубрава, могучие узловатые стволы, изумрудная трава и обилие солнечных зайчиков пробивающихся через густую листву. Днями Вилечка валялась с книжкой в тени деревьев или выслушивала фонендоскопом сердцебиение плода... маленькое сердечко стучало, время от времени растущее чадо распрямляло конечности и ощутимо пихалось изнутри.
       Маша, глядя на Вилечкины гримаски спросила:
       -- Решила, как назовешь?
       -- Угу... если мальчик, будет Виктором. А что, Виктор Викторович, неплохо?
       -- А если девочка? -- Маша шутила.
       -- А девочка будет Викторией, Виктория Викторовна, тоже ничего! А?
       -- Герман будет рад, он тебя хотел Викой назвать.
       Как же не похож был нынешний режим на тот, к которому Вилечка привыкла в городе. Теперь они ложились с зарей, и вставали с рассветом.
       Маша с нетерпением ждала июля. Герман должен был взять отпуск и приехать. Найдет ли? Все-таки он тут был один раз двадцать три года назад. А с тех пор многое изменилось.
       К концу июня начались дожди. Мария Ивановна ругалась, вот дождик противный, работать не дает. Но нет худа без добра, лес вымок основательно и грибов стало видимо невидимо, да и грибников тоже. Каждый день то один то другой набредали на избушку. В основном все свои, сбитневские. Машу они знали, заходили не столько от любопытства, сколько на огонек, посушиться да новостями поделиться.
       Как-то после полудня, когда Мария Ивановна занималась в небольшом своем огороде, из лесу вышел грибничок. В сапогах, брезентовых штанах, и такой же брезентовой куртке в кепке и с большущей корзиной полной ровных, крепеньких боровичков. Мужичок, поздоровался, присел на пенек, и достав из внутреннего кармана полиэтиленовый пакет, извлек из него пачку беломора, спички, прикурил и спросил у подошедшей Марии Ивановны:
       -- И не надоело вам тут?
       -- Да нет, пока, -- ответила она, вытирая руки от земли. -- А что? Мешаем что ли?
       -- Да как сказать... -- мужичок уклончиво отвел глаза, -- место тут тихое, мотоциклисты не наезжали?
       -- Да нет пока еще. А что бывало?
       -- А как же, парочками все парочками...
       -- Да нет. Пока не беспокоили. -- Маша присмотрелась, -- а вы вроде сбитневский?
       -- Да, оттель.
       -- Ну и как живете?
       Мужичок затянулся, помолчал, ответил тяжело:
       -- Плохо. Бяда.
       -- Да что ж случилось?
       -- Да как и сказать, не знаю. В деревенском стаде мор напал. Моя коровка да еще восемь слегли да и сдохли в три дня. А с фермы не успеваем молоко до молзавода довезти, киснет.
       -- Отчего же? -- догадываясь, спросила Маша.
       -- Так кто ж знает, -- мужичок отводил глаза, -- эпидемолог приезжал, ваткой все протер, говорит чисто, коровы не маститные, а оно, все одно, киснет. Бабки то наши говорят, порча это. Вредительство. А еще говорят, будто от вас, живущих на озере, все идет...
       Маша, удивленно спросила:
       -- Ты сам-то веришь в то, что говоришь?
       -- Верю, не верю, какая теперь разница, корову не вернешь.
       -- Ну а какое отношение мы к вашим коровам и молоку имеем?
       -- Ну это-то верно, а вот еще говорят, будто вы тетку свою до смерти уморили... это как? Врут или нет? А сами сюда сбежали.
       -- Еще как врут! -- засмеялась Маша. -- Но спорить я не буду. Тетка моя жива была... А то что через злобность свою она глаз потеряла, это верно. И дочка ее, завистница, может любую гадость сделать и сказать, это тоже верно.
       Мужичок плюнул в ладонь, загасил беломорину, окурок убрал в карман, а ладонь вытер о штаны.
       -- В общем, сильно сердиты наши бабы на вас. Не знаю, правда ли нет ли, но слух идет, что вы тут колдуете... Мне уже плевать. Но если не хотите, что б попалили вас, съезжайте подобру-поздорову.
       Маша разозлилась. Она уперла руки в бока, и сказала:
       -- Мне плевать на ваших сердитых баб. Я ничего плохого ни вам ни вашим коровам не делала, а кто делал -- догадываюсь. И кто слух пустил -- тоже. Если захотите избавиться от напасти, приходите научу, а нет, пеняйте на себя. Но со злом к нам лучше не соваться. Зарубите себе, и бабкам вашим накажите.
       Мужичок, поправил корзину, отошел от Маши.
       -- И кто же это?
       -- А вот ты разузнай не было ль в деревне в последние три-четыре дня высокой бабы с родинкой под глазом? И не ходила ли она на ферму? И если все подтвердится приходи, я научу, как от ее вреда избавиться... понял? Или пришли кого-нибудь посмышленее.
       Мужичок ушел. Через два дня, на мотоцикле приехала парочка: парень и девушка. Они оставили мотоцикл. Парень присел у опушки на бревнышке, а девушка подошла к Вилечке, сидевшей у столика.
       -- Привет!
       -- Привет! -- ответила Вилечка.
       -- А мама твоя где?
       -- В доме, убирается.
       -- А позови ее...
       -- Маам! К тебе приехали! -- крикнула Вилечка.
       Маша вышла из избушки, увидела девушку.
       -- Ты ко мне?
       -- Да, отец послал. Он просил передать, что все верно. И узнать что делать?
       -- Ну что ж, пойдем, поговорим. -- Мария Ивановна увела девушку в дом. Они пробыли там полчаса, девочка спрятала в карман записку. И уходя крикнула,
       -- Спасибо!
       -- Пока не за что!
       Вилечка проводила их взглядом, мотоцикл, протарахтев, скрылся в лесу. Она сразу же приступила к маме с расспросами:
       -- Что это они? Зачем?
       -- Опять Людка пакостит. -- Мария Ивановна присела рядом с Вилечкой, -- оставила заговоренную веревочку на ферме, или нитку. Молоко стало прокисать очень быстро. А на нас свалила... На меня, -- поправилась Маша. -- Я вот только с коровьим мором не сразу разобралась, но эта девочка сказала, что пастух сменил пастбище и вывел скотину на болотистые луга вдоль Штыги, а там полным полно веха-болиголова. Он очень похож на борщевник, но в отличие от него -- ядовит, и ядовит смертельно. Я спросила, кто пастух? она сказала: школьник. Я спросила, как он учится? Девочка ответила -- двоечник. И тогда я предложила выяснить у него, кто ему посоветовал отвести стадо на болотистые луга? Уверена, что это была Людка!
       -- Ну, мам, ты прямо Шерлок Холмс! А почему молоко киснет?
       -- Не знаю. Просто я знаю, если заговоренную веревочку найти и эта девочка ее сожжет, то молоко киснуть перестанет, а Людке это отзовется.
       -- Как отзовется?
       -- Как-нибудь, или ее молоко будет киснуть, или куры сдохнут, или урожай сгниет. Откуда берется, туда и возвращается.
       -- Обязательно? -- Вилечка впервые столкнулась с практикой ведовства и знахарства.
       Мария Ивановна усмехнулась.
       -- Не обязательно, но в случае с Людкой, я буду делать только так...
       Они не узнали, что там дальше случилось, но еще через пару дней, приехал тот же парень на мотоцикле, вытащил из коляски корзину, оставил ее около избушки и уехал. Маша осмотрела корзину и содержимое, вытащила: трехлитровую банку парного молока, шмат нежно розового еще холодного сала очевидно зимнего засола, с килограмм луковиц, две буханки хлеба и коротенькую записку: прощения просим. Все сошлось. Довольная Маша, налила Вилечке кружку молока,
       -- Пей, это честно заработанное молоко!
       Вилечка, пила молоко, потом спросила:
       -- А разве может быть нечестно?
       Маша серьезно сказала:
       -- Может. К сожалению, представь, человек знакомый с ведовством, может вот так оставить заговоренную ленточку или веревочку, и когда к нему придут на поклон, потребовать чего угодно за избавление от порчи: денег, товара, службы... зависит от подлости души и изобретательности. Черные душой, так и поступают.
       Вилечка допила молоко, и вытирая белые усы, сказала:
       -- Тетка Люда? Да?
       -- Ну и она могла бы, да у нее кишка тонка. А вот тетка Евдокия, эта -- да, сильная ведьма, очень сильная! Только бабушка Марфа с ней и могла справиться.
       А бабушка была еще сильнее? -- Вилечка удивленно смотрела на маму. -- И как они боролись?
       -- Они не боролись. Евдокия боялась бабушки и не пакостила. Они соперничали только в лечении. Да еще тетка Дуся, как я догадываюсь, приворотом зарабатывала.
       Вилечке было жутко интересно. Учеба в училище, работа на скорой, все это было понятно. Они проходили физиологию и анатомию, понимали, как работают те или иные препараты, но вот, как может работать заговоренная тряпочка? Это выше ее понимания. Она так и сказала маме.
       -- Ты знаешь, как работает телевизор? -- спросила Маша.
       -- Нуууу, -- протянула Вилечка, -- я примерно представляю себе, как он работает. Ну и что?
       -- Но ты же знаешь, как его включать или выключать?
       -- Конечно, а еще я могу специально изучить, как он работает и понять все процессы. А вот с тряпочкой, я этого не могу понять. Мне не хватит, как это, базовых знаний. -- Вилечка гордо посмотрела на маму, вот я какая умная! Мария Ивановна довольная улыбалась. Вилечка скривилась, детеныш опять пихнулся внутри. -- Ну что он? -- Вилечка тихонько шлепнула ладошкой по животу, -- Скоро уже! Потерпи.
       -- И с ведовством можно понять, только надо очень много знать, гораздо больше, чем для понимания телевизора. Но ведь для использования чего-либо, совсем не обязательно знать тонкостей устройства. Ведь если тебе дадут инструкцию к прибору, и скажут, нажми вот эти кнопки, покрути вот эти ручки, все заработает, тебе совершенно не важно, что внутри прибора при этом происходит. Главное, что б он работал! Так?
       -- Так. -- Сказала Вилена.
       -- А чтобы он перестал работать, совершенно не обязательно снова нажимать на кнопки и крутить ручки, достаточно выдернуть вилку из розетки. Просто сжечь веревочку на которую сделан заговор. Понятно?
       -- Ага! А что любой человек может изучить ведовство?
       Мария Ивановна, усмехнулась. Все-то любопытно ей? И ответила честно:
       -- Изучить может любой, а вот применять -- нет. Ведь для того, чтобы сделать заговор, мало произнести слова... надо их так произнести, чтобы слово стало материальным, чтоб оно изменило вещь, ту же тряпочку или веревочку. А для этого надо иметь силу или вырастить ее в себе, или получить от другого ведуна во время его смерти.
       Вилечку передернуло. Она поежилась и спросила:
       -- Это как?
       -- Да в общем, не сложно, достаточно умирающего ведуна взять за руку или прикоснуться к нему, в момент смерти сила перейдет к прикоснувшемуся.
       -- Мам, ты сама-то веришь в это? -- Вилечка смотрела на Марию Ивановну круглыми от изумления глазищами. -- Я всегда думала, что колдуны только в сказках бывают.
       -- Ну и думай дальше. Я ж просто ответила на твои вопросы.
       Вилечка очень озадачилась. О том, что мама может что-то особенное, она знала давно, еще с детства, но вот таких разговоров никогда не было. Что это мама разоткровенничалась?
       И снова дни потекли за днями. Только уже Марии Ивановне не приходилось ходить в Сбитнево, потому что каждый вечер приезжал тот же мотоциклист и привозил новую корзину с продуктами, а старую забирал с пустой банкой из-под молока.
       Утром последнего воскресенья Мария Ивановна проснулась от какой-то непонятной возни. Она выглянула за дверь и отпрянула, по огороду топталось несколько диких кабанов. Маша через щелку смотрела на перепаханное копытами и пятачками поле, кабаны, а точнее кабаниха с кабанятами, дружно выкапывали картошку. Вот свиньи! Желудей им мало! Вон какая дубрава рядом. Иди и собирай! Так нет, надо на поле обязательно картошку выкопать!
       Вилечка приподнялась на лежанке, удивленно смотрела на маму.
       -- Что случилось?
       -- Гости у нас. -- Тихо ответила Мария Ивановна. -- Не шуми!
       -- Какие гости? -- удивилась Вилечка.
       -- Очень неприятные. И главное непонятно -- откуда?
       -- А кто?
       -- Кабаны.
       -- Кто?!
       -- Дикие свиньи! -- пояснила Мария Ивановна. -- Кабаны.
       -- Из леса?
       -- Естественно, -- Мария Ивановна продолжала стоять у двери и наблюдать за наглыми хрюшками. -- Пришли и жрут нашу картошку!
       Мария Ивановна привстала на чурку, служившую стулом, выглянула в окошечко, стараясь осмотреть как можно пространства, нет ли рядом секача? Вроде бы нет. Она спустилась к Вилечке, сидевшей на лежанке, и сказала:
       -- Сейчас все будет зависеть от неожиданности, -- она дала Вилечке кастрюлю и сказала: -- стучи и ори как можно громче!
       -- А ты?
       -- Я тоже!
       Увлеченные кабаны, бродили по огороду, хрюкали, толкались, чавкали и, казалось, не думали ни о чем, кроме еды.
       Дверь избушки с треском распахнулась, мама с дочкой вылетели с громом и визгом, стуча деревяшками по кастрюлям и орали. Кабаны дружно подхватив визг, сметая все на своем пути рванули через поляну и скрылись в лесу.
       -- Ну вот, -- сказала Маша, -- главное -- неожиданность!
       Они пошли разбираться с огородом, делянка погибла почти вся. Маша. Осмотрела не выкопанные кустики, повыбирала изжеванные и потоптанные. Странное состояние: и обидно, и смешно... обидно оттого, что сколько труда было вложено в эту делянку, и за полчаса все ушло свинье под хвост, а смешно оттого что справиться с непрошеными гостями оказалось легко. Повезло, что кабаны были только с мамашей, и как все свиньи были насколько наглы, настолько же и трусливы. Вилена походила вокруг избушки, то тут, то там виднелись ямки от копыт и пятачков. Мария Ивановна разобралась с огородом, сложила погибшие кусты в кучу. Осталось меньше половины. В разрыхленной земле виднелись желтенькие горошинки молодой картошки. Чтобы копать ее надо было ждать еще недели две -- три. С какой стати свинюшки приперлись? В лесу для них гораздо больше еды. Совпадение, случайность? Поняв, что ее затея с порчей молока и наветом на Машу с Вилечкой провалилась, Людка с Евдокией прибегнули к более изощрен ным способам?!
       Они могли. Вполне. Вилечка спросила:
       -- А что это опять тетка Люда?
       -- Не знаю. Не знаю, -- проговорила Мария Ивановна. -- управление дикими животными дело нелегкое. Я могу одно сказать наверняка, если это стадо заговоренное, то оно вернется.
       -- Мам, я не понимаю, ну что, тетя Людмила нашла этих свиней в лесу и уговаривала их прийти к нам?
       -- Зачем? Достаточно либо кусочек помета от них взять, либо след копыта вынуть аккуратно, а лучше и то и другое. -- Маша неохотно объясняла, -- а дальше дело техники.
       -- И какая связь между этими вещами и самим стадом? -- Вилечка прагматик, изображала Фому неверующую, не столько оттого, что не верила, сколько из банального упрямства и стремления понять, то, что понять невозможно.
       -- Связь, самая что ни на есть прямая, -- ответила Мария Ивановна, -- Я не специалист такой уж, но связь есть между всеми вещами, иногда прямая, иногда косвенная... Но использовать, как говорит папа, колдовские штучки, можно и лучше всего на прямых связях...
       Вилечка задумалась, она вспомнила, как старательно замела за собой глиняные следы между калиткой и асфальтовой дорогой мама, когда они уезжали на озеро. Как же все сложно? Она вспомнила, как Виктор однажды на вызове сказал: Знания приумножают скорбь. -- И пояснил, -- так сказано в Библии у Экклезиаста. Да, а к чему он это сказал?
       Они приехали к женщине на боли в груди. Дверь им открыла девочка лет восьми, с удивительно красивым личиком и не по-детски спокойными и красивыми глазами. Пока Носов осматривал женщину, пока Вилечка мыла руки и набирала шприц, девочка выполняла любую их просьбу, она все делала очень спокойно и серьезно. В ее движениях и поведении не было ничего от детской шаловливости или, наоборот бестолкового страха перед врачами. Перед ними был маленький взрослый человек с детским голосом и недетской речью. Вилена поймала себя на мысли, что ей не хочется отрывать глаз от симпатичной девчушки.
       У матери ее оказалась межреберная невралгия, штука болезненная, но не смертельная. Они тогда обезболили женщину, Носов написал рекомендаций на пол-листа, и они уже уходили, когда девочка вдруг в коридоре, провожая бригаду, сказала:
       -- Это все из-за меня.
       Носов и Вилечка удивленно посмотрели на ребенка.
       -- Почему это, из-за тебя?
       -- А у меня хронический лейкоз, -- спокойно ответила девочка, -- я знаю, мне недолго жить осталось. А мама переживает очень, -- она произнесла эту фразу так спокойно, что у Вилечки, понимавшей истинность и неотвратимость ее слов, защемило в груди. Она вдруг поняла, откуда взялась такая красота в этой девочке, это красота безысходности. Виктор с изменившимся лицом тогда сказал, в лифте:
       -- Дети так спокойно относятся к смерти. -- И произнес цитату из Библии. Вилечке показалось, что она поняла. А сейчас поняла снова. И ей вспомнилась еще одно изречение: Блаженны верующие.
       А я не хочу быть блаженной. Витя любил повторять Пастернака: Во всем мне хочется дойти до самой сути... Так и будет.
       Детеныш снова толкнулся, но не сильно, а будто напомнил о себе. Вилечка положила ладошку на живот, аккуратно ощупала, вот он, головка, лоб, еле заметная пипка носа. Живой, о чем он думает? А может, пока ни о чем? Но ведь есть окружающий его мир, тесный теплый и жидкий, его вселенная. Его мама.

Глава четвертая

Посеявший ветер, пожнет бурю

       Четыреста седьмой Москвич, напоминавший профилем уменьшенную копию пузатой двадцать первой Волги, неплохая машина. Герман купил ее в восемьдесят четвертом по случаю у товарища отца за пятьсот рублей. Тот освобождал гараж, и продал старенькую, но крепкую машину за бесценок, только забери. Пригнал на подстанцию. Шофера -- умельцы осмотрели ее, покатались по двору, надавали малую кучку советов. Движок отрегулировали, а в остальном был полный порядок. Теперь Герман на работу ездил не на метро, а на машине.
       Мне понадобится твоя помощь в начале июля. Эта фраза не выходила у Германа из головы. Весь май и июнь он работал, днем заведовал, ночами через две поддежуривал. От Маши с Вилечкой ни слуху ни духу. Но он знал и был уверен, что если б что-нибудь случилось, Маша обязательно дала бы знать, а он прилетел бы к ним немедленно. Ольга Яковлевна вздыхала... Герман, тревожился, но мама говорила, -- ничего, просто я не могу не вздыхать... Мне за девочек тревожно...
       Так и мне тоже тревожно, -- думал Герман, -- только вздыхать некогда. На подстанции как всегда летом начинается отпускная пора, да небольшая кучка желающих поступать в институт уходит на госэкзамены. А в этом году по распределению пришло не так уж много народу и врачей и фельдшеров.
       Оставались незакрытые бригады. Если днем еще по одному врачу или фельдшеру кое-как наскребали, то ночью один рафик оставался без медперсонала. Лето, что поделаешь?
       Наконец старший вернулся из отпуска. Герман написал заявление, свез его в кадры и в первых числах июля, запасшись бензином и, наложив съестных припасов, белья и постель для себя, загнал Динку на заднее сиденье, и выехал на поиски жены и дочери.
       Не торопясь, рано утром в будний день он проскочил через Москву, и уже к восьми часам въезжал в Коломну, медленно, разглядывая древние башни, проехал мимо остатков коломенского кремля, потом мимо железнодорожного и автовокзалов, потом через Оку, поражаясь шириной и мелями... А потом, уворачиваясь от трейлеров, гнал до Луховиц. Динка настырная, перелезла на переднее сиденье, села, и, когда Герман притормаживал, упиралась лапой в приборную доску. Благополучно миновали посты ГАИ, перед самой Рязанью они заехали на заправку и, несколько раз останавливаясь, Герман спрашивал, как ему выехать на дорогу на Касимов. Всякий раз ему добросердечные горожане показывали в разные стороны. Уставший и злой, он выбрался на окраине Рязани к огромному мосту через Оку и увидел транспарант: ВЛАДИМИР, ГОРЬКИЙ, КУЙБЫШЕВ, КАСИМОВ. Потеряв два часа в городе, он, наконец, вырвался на нужную ему дорогу.
       В Матурово он притормозил у дома бабушки Марфы, несколько минут смотрел на зашторенные окна, и двинулся дальше, в поисках хоть одной живой души, чтобы разузнать дорогу до озера. Интуитивно он понимал, что ему лучше всего дорогу узнавать у мужиков. Медленно он удалялся от села, впереди показался велосипедист. Герман остановился, вышел из машины и замахал руками, прося остановится.
       Мальчишка лет четырнадцати остановился. Динка высунула голову из окна машины и требовательно гавкнула пару раз. Герман спросил, как проехать к озеру. Мальчишка объяснил:
       -- Вот по дороге, до второго поворота, там на Сбитнево, указателя нет, но у поворота стоит ржавый тракторный остов, не ошибетесь, а там до Сбитнева тридцать километров, а от деревни через лес только пешком.
       Герман поблагодарил. И уже садясь в машину услышал: -- Если вы на рыбалку, то избушка занята! -- Мальчишка вскочил на велик и погнал дальше.
       Черт! Все все про всех знают! Ну как тут что-нибудь удержать в секрете?
       Солнышко жарило асфальт, сушило лужи. Дорога шла меж полей, а впереди вырастала темная громада леса. Герман петлял между выбоинами, да что их тут бомбили что ли? Он крутил рулем, притормаживал, когда ямища занимала всю дорогу, нырял и выныривал... Москвич кряхтел рессорами, Динка свалилась на пол и, уже не пытаясь залезть обратно на сиденье, свернулась калачиком. В нескольких местах на асфальте отчетливо виднелись следы гусеничных тракторов. А почти у самого Сбитнева он уперся в медленно ползущий трелевочник с прицепленными стволами мачтовых сосен с опиленными верхушками. Герман полз следом, пока водитель трелевочника не заметил в зеркальце Москвичок Германа, и не принял чуть в сторону к обочине. Герман, круша оставшиеся от верхушек щепки, ринулся на обгон. Деревню он не помнил, но они непохожи друг на друга. Сбитнево в отличие от кирпичного более чем на половину Матурова, было сплошь деревянным. Огромные двухэтажные терема и низенькие избушки, заборы от достатка, низ енький штакетничек или высоченный дощатый с массивными воротами. Асфальт только до центральной усадьбы, дальше раскисшая от дождей глина.
       Приметив около усадьбы курящего мужичка, Герман подошел. Мужичок вопросительно поднял глаза. Герман поздоровался.
       -- И вам не болеть, -- ответил тот.
       -- Как мне к озеру проехать?
       -- Никак к нему не проехать, -- ответил мужичок. -- Вчера дождь прошел, дороги нет. Вот подсохнет, тогда можно попытаться по просеке, сколько получится. Но она заросла.
       -- А куда ж мне машину девать? -- Герман озадачился. Тащить все барахло на себе ему не улыбалось.
       -- Можно тут вот поставить, а если опасаетесь чего, так можно и ко мне во двор загнать. А вам, если не секрет, зачем на озеро?
       -- Да какой секрет? У меня там жена с дочерью живут.
       -- Вот, значит, как? -- Мужичок привстал, протянул руку, -- будем знакомы, -- Воробьев Михаил Матвеич.
       Герман представился. Воробьев, уважительно глядя, спросил:
       -- А что ж они там? Дочка то ваша, вроде как, беременная?
       -- Беременная, -- ответил Герман и впервые пожалел, что не начал курить. Очень ему сейчас не мешало в разговоре так же делать паузы, затягиваясь. Мужичок помолчал, а потом снова спросил:
       -- А муж то где, или в разводе?
       -- Муж погиб, -- ответил Герман, -- осенью.
       -- Ох ты, -- посочувствовал Воробьев, -- в Афганистане?
       -- Нет. В аварии, он врачом работал на скорой. -- Герман сам не понимал, к чему весь этот разговор, но не отвечать не мог. Воробьев-то расспрашивал, понятно, от праздного любопытства, но сочувствовал, и за то было ему спасибо.
       -- А то у нас в деревне двое уже не вернутся с войны, -- Воробьев плюнул в ладошку, загасил окурок и спрятал его в карман, а ладонь вытер о штаны. -- Такие вот дела. Ну что ж, давайте машинку ко мне во двор, а сами идите к озеру.
       -- Так у меня ж еще вещи, -- Герман озабоченно нахмурился.
       -- Ну так и что ж что вещи. Васька вечером приедет и на мотоцикле перевезет к вам все. Так что можете не беспокоиться. Мотоцикл не машина. -- Герман удивленно смотрел на Михаила Матвеевича. С чего бы это такое участие? -- Так вы езжайте за мной, тут не далеко.
       Герман загнал показавшийся сразу маленьким Москвич на широкий Воробьевский двор, открыл багажник, упаковал в рюкзак самое необходимое, оставив в узле постельное белье, да ящик мясных консервов в багажнике. И, закинув на одно плечо рюкзак, попрощался с хозяином:
       -- Спасибо, -- предложил денег за постой машины.
       Воробьев отказался, а вместо этого сказал:
       -- Супруге вашей благодарность передайте. Так что денег с вас я не возьму.
       -- Да за что же? -- удивлению Германа не было предела.
       -- Ну это вы у нее узнаете, -- засмущался Михаил Матвеевич, -- а только спасла она весь колхоз. А остальное вечером Васька привезет, -- перевел он тему.
       -- Васька -- это сын? -- спросил Герман уже у калитки.
       -- Почти. Жених моей Любочки. Ей еще шестнадцатый год идет, но они уж сговорились, обормоты. Ваське осенью в армию. Как вернется -- поженим их.
       Герман шагал через лес, что начинался сразу за деревней. Динка держалась поблизости, иногда отбегая, чтобы понюхать то там, то сям. Хорошо догадался взять резиновые сапоги, подумал Герман. Они помесили глину изрядно, пока не вышли на относительно сухую просеку, потом вместе ополоснули сапоги и лапы в неглубокой луже, из которой Динка сразу же нахлебалась мутной воды.
       Герман пожалел, что не взял корзину под грибы. То тут то там виднелись шляпки подберезовиков и белых. Он не удержался и несколько штук срезал в полиэтиленовую сумку. Он снял и засунул под клапан рюкзака кожанку, оставшись в одной рубашке и джинсах. И, пока шел по просеке, чертыхался, одолевали комары и слепни. Но чем ближе он подходил к озеру, тем меньше становилось и тех и других. Герман удивлялся, ну слепни понятно, деревня далеко, а они все-таки держатся поближе к скоту, но комары? Ведь вот и болотца, и ручьи, и само озеро с заболоченным дальним берегом, уж тут-то комарья должно быть вдоволь! Герман присел на поваленное дерево, вытащил из кармана рюкзака транзистор, покрутил настройку, выловил "Маяк". Динка устроилась рядом, тяжело дыша и свесив на бок длинный плоский язык.
       Герман повесил на грудь играющий приемник и, как заправский турист, закинул рюкзак за спину, расправил лямки, и, чуть согнувшись, пошагал дальше под музыку.
       Солнышко пробивалось через кроны, щебетали птицы, где-то вдалеке долбил дятел, над головой трещала сорока, а если остановиться и замереть, выключив приемник, то уши сразу наполняются разнообразным звоном, писком, гамом и шорохом.
       Озеро показалось внезапно. Лес расступился, огромная ровная поляна. Избушка и шест, врытый в землю, от шеста к избушке натянута веревка с вывешенным для просушки бельем. Динка, увидев Машу с оглушительным лаем припустила здороваться.
       Маша сидела на пеньке у стола и чистила грибы, а Вилечка, придерживая животик рукой, шла им навстречу.
       -- Мам! Папа приехал! -- крикнула она. -- и Динка!
       Маша оставила грибы и побежала навстречу. Они вместе повисли на шее у Германа. Динка скакала вокруг и за ее лаем ничего не было слышно. А Герман и радовался и удивлялся. Вилечка вся кругленькая, глазищи горят, щечки хомяковые, загорела. Ходит в шортах на бедрах и в маечке. Маша от Вилечки не отстает, но кажется, похудела немного, совсем чуть-чуть, в самый раз! Он их расцеловал.
       -- Ну как вы тут? -- и не слушая ответов, сразу сам пожаловался, -- а я по вам соскучился очень. Бабушка тревожится.
       -- Мы тут хорошо. -- Сказала Вилечка, -- Мама грибы собирает, рыбу ловит, а еще у нас тут огород, правда, его свиньи попортили, а еще нам два раза в неделю молоко привозят и хлеб, вот. -- Она не давала Марии Ивановне слово вставить.
       -- Чадо как? -- Герман глазами скосил на животик Вилены.
       -- Нормально, -- уклончиво ответила Маша, -- как положено на восемь месяцев.
       -- Толкается, -- пожаловалась Вилечка.
       -- Ты почти к столу, -- сказала Маша, -- я сейчас грибы дочищу, будем жарить.
       Герман протянул свой пакетик,
       -- Вот еще -- почисть!
       Вилечка занялась с Динкой. Та скакала вокруг нее и громко лаяла. Потом отбежала к лесу, вернулась с палкой, сунула ее Вилечке в руку -- покидай.
       Пока Маша чистила грибы, Герман сидел рядом и расспрашивал:
       -- Ну как оно было?
       -- Как я и предполагала, -- негромко отвечала Маша, -- Еще в прошлом году Вилечка подарила фотографию Виктору. А тот ее потерял. Как она оказалась у Людки, не знаю, но это не важно -- Герман слушал внимательно, -- А потом, в марте Людка приехала и навела порчу на Вилечку. -- Герман поперхнулся.
       -- Но зачем?
       -- Ты не понимаешь. Сколько я себя помню, она мне страшно завидовала, хотя за что? У нее мать жива была. Но больше всего ее точила зависть, что я за тебя замуж вышла. Все эти годы она копила злость.
       -- Как же так можно? -- Герман был поражен. -- Вы же сестры! А ненависть, как к чужой.
       Маша усмехнулась.
       -- Ты не прав! Самые страшные и непримиримые войны, как правило, между родственниками. Ты представить не можешь, сколько ненависти у моих родственничков накопилось. -- Она рассказала, как сняла порчу с Вилечки и, что это стоило тетке Евдокии глаза. Как Людка начала гадить соседней деревне, пытаясь поднять ее против Маши с Вилечкой, но сейчас не прошлый век, народ пограмотней чуток, и Маше удалось все нагаженное Людкой исправить. Герман вспомнил слова Воробьева. Вот, значит, как Маша спасла колхоз? А потом история с кабанами. Угадать, почему вдруг стадо приперлось, Маша не могла, но на всякий случай, обвела вокруг избушки круг ивовым прутиком и набормотала заговор стены, от которого не только кабаны бежали подальше, но и мыши и комары и слепни и даже рыба отошла. Приходилось теперь метров за двести уходить по берегу донки закидывать.
       Маша копнула на огороде пару кустиков, помыла молоденькой картошки, повесила вариться в котелке над костром. В избушке на буржуйке шкворчали в сковородке грибы. Герман разобрал рюкзак, сказал:
       -- Остальное вечером Васька привезет.
       -- О! Ты с Воробьевым познакомился? -- догадалась Маша. -- Ну как он тебе?
       -- Нормально, -- ответил Герман, -- Правильный мужик.
       -- Да, на редкость порядочный человек, -- серьезно подтвердила Маша.
       Герман вытащил из рюкзака палатку.
       -- Натянем?
       -- А зачем? Нам что, в избушке места мало?
       -- Честно? Маловато будет!
       Они растянули маленькую двухместную палатку, потом сходили наломали лапника, постелили под палатку а Герман ртом накачал матрац, отдышался и сказал:
       -- Все мое ношу с собой -- omnia mea mecum porto! -- добавил по-латыни. -- Я тут буду... -- Он обнял Машу, притянул к себе за талию, заглянув в глаза, спросил, понижая голос, -- придешь?
       -- Обязательно!
       Вилечка, вернувшись с Динкой от леса, так и застала их обнимавшихся у палатки.
       -- Мам, пап, грибы сгорят!
       Не сгорели.
       Ночью в палатке Герман сказал:
       -- У тебя шершавые руки. Я отвык.
       -- Так ведь все на мне, и дрова и огород. Кстати, ты скажи Виленке, чтоб она бандаж носила, а то хорохорится, а потом будет мучиться с растяжками.
       -- А что, не хочет?
       -- Не понимаю, стыдится чего-то. А с голым пузом бегать не стыдится.
       Герман покрутился устраиваясь поудобнее, после московской постели, надувной матрац на лапнике это далеко не перина. Маша свернулась калачиком на волосатом плече. Луна светила сквозь палаточный брезент и щели в клапане, шерсть на груди Германа серебрилась.
       -- А ты поседел, -- сказала Маша, пальцем шевеля волосы на его груди.
       -- Как тут не поседеешь, столько забот?!
       Полог откинулся и внутрь влезла динкина голова, лизнула Германа в босую пятку. Герман хихикнул, дернул ногой.
       -- Уйди, животное! Что ты делаешь?!
       -- Кто там? -- спросила Маша.
       -- Ну кто может быть? Псина наша. От большой любви пятки щекочет. Уйди, кому сказал!
       Динка улезла на улицу. Долго ходила кругами вокруг палатки, топталась, шумно нюхала воздух, потом, найдя траву помягче, упала, вздохнув.
       Они проснулись оттого, что Вилечка сидела в ногах на корточках, и как маленькая девочка, теребила Машу.
       -- Мам, пойдем со мной.
       -- А что случилось?
       -- Мне страшно.
       -- Боже мой! Ну пойдем.
       Маша оставила полусонного Германа и ушла в избушку. Край неба над лесом еле заметно поголубел.
       Со дня приезда Германа установилась жара и безветрие. По радио мрачно обещали сухую жаркую погоду. Спасало озеро. Маша рассказала, что оно невероятно глубокое, а со дна бьют холодные ключи, и даже в самую жаркую погоду от озера веет прохладой. Герман с Вилечкой рванули было искупаться, но Маша настрого им запретила.
       -- Тут глубина от берега, а теплые только верхние полметра. Ногу сведет и квакнуть не успеешь, как на дне окажешься.
       -- Мам, ты еще скажи, что водяной утащит или русалки...
       -- Врать не буду. Но вы и сами посмотрите, кто-нибудь из деревенских тут купается? Нет. У них недалеко и помельче другое озеро есть, туда и ходят.
       Пришлось Герману с Вилечкой обойтись обливаниями из ведра на берегу.
       Герман подступил к Маше.
       -- А может уедем, раз с Вилечкой все нормально. Родит она в роддоме. А?
       -- Нам десять километров трюхать до Сбитнева, как ты себе представляешь это? Сейчас, конечно подсохло, но на машине ты сможешь проехать не больше половины дороги. А в мотоцикл я Вилечку не посажу, сразу родит. Что тебя беспокоит?
       Герман признался,
       -- Я роды принимал раз пять всего. А если осложненные будут?
       -- Ты ее осматривал? Плаценту выслушал? Сердцебиение плода? С чего они должны осложниться? Она на санаторном режиме, воздух чище не бывает! Питание здоровое, не переедает. Мы с тобой отлично примем ребенка. А самое главное, я тут закрою нас всех, а в городе не смогу. И в отличие от тебя я роды принимала. И не пять раз, а десять и еще шесть.
       -- Это как это?
       -- А в училище, нам зачет по акушерству не ставили если 10 родов сами не примем, вместе с акушеркой. А я потом еще шесть раз принимала, попросилась. Так что не переживай. -- Маша была спокойна. От ее уверенности и Герман успокоился. А что Вилечка девочка здоровая, ни отеков, ни каких других осложнений беременности нет. Образуется все.
       Герман облизнул сухие губы. Жара. Как же печет! Он ходил повязав на голову майку, и время от времени мочил ее в озере.
       Вилечка, таяла в избушке на лежанке, книжка сборник детективов в ее руке безвольно висела над полом.
       Герман вошел в избушку.
       -- Хватит дрыхнуть! Подъем! Ночи тебе мало? Пошли водичкой ополосну! Погуляем.
       -- Ну, пап! Я поспать хочу.
       -- А вот я тебе! -- Герман тормошил ее, -- Пошли в лесу погуляем, все не так жарко!
       Когда они вышли на полянку, увидели, что Маша, оставив огород, занималась странным делом, она обходила по кругу избушку и палатку и саперной лопаткой выкапывала неглубокие ямки, выбирала из них траву, перемалывала в пальцах сухую землю, шептала, плевала и высыпала землю обратно. В полуметре она снова копнула ямку, и все повторилось, еще в полуметре опять...
       Вилечка, увидев маму за этим странным занятием, припала к отцовскому плечу, и прошептала:
       -- Мама колдует. Обалдеть!
       Маша высыпала землю в ямку, отряхнула пальцы и разогнувшись сказала:
       -- Вы куда-то шли? Ну и идите, не мешайте.
       Динка увязалась за ними. Сначала она металась между Германом с Вилечкой и Машей, лаяла, требуя немедленно сбиться в кучу и не отрываться, но, в конце концов, пошла в лес, оставив Машу в покое за своим необычным занятием.
       В лесу Вилечка спросила:
       -- Пап, скажи, а ты веришь, что наша мама умеет колдовать? И вообще в Это веришь?
       Герман улыбнулся.
       -- Какая разница, верю, не верю? Я видел своими глазами, как наша мама, еще когда была младше тебя, за несколько секунд загипнотизировала пятерых парней, внушив им, что у них ноги горят. Я видел, как она, встретив человека на улице, говорит мне, чем этот человек болеет. Причем никогда она не говорит диагноз, а называет больное место или орган. Мне иногда с ней страшно. Такое впечатление, что живешь с рентгеновским аппаратом. И еще, ты обратила внимание, что мы никогда не болеем, даже зимой? Но с другой стороны, она старается этой своей способностью не злоупотреблять.
       Динка, услышав последний слог, строго облаяла Германа матом ругаться нельзя!..
       -- Ты вот веришь или нет? -- он хитро посмотрел на Вилечку.
       -- А я не знаю, -- сказала Вилечка растерянно, -- глаза верят, а ум не хочет.
       Они брели вдоль границы леса по берегу.
       Потом свернули в лес и пробираясь кустами, Герман придерживал Вилечку, чтоб не споткнулась ненароком. Они лесом прошли к поляне и вернулись к избушке. Маша закончила свое необычное дело и сидела в избушке. Вилечка никогда не видела такой странной картины: мама сидела, сложив ноги кренделем, руки расслабленно лежали на ступнях, большие и указательные пальцы сложены в кольца и монотонное гудение наполняло избушку. Вилечка сначала подумала, что гудят стены, но потом догадалась, звук исходил от мамы. Герман стоял сзади. Маша, казалось не слышала их шагов. Герман взял Вилечку за плечики, и вывел из избушки.
       -- Что это?
       -- Медитация, -- ответил Герман. -- а я и не знал, что Маша медитирует.
       -- А зачем?
       -- Давай, она закончит, ты спросишь.
       -- А ее всему этому бабушка Марфа научила?
       -- Мама рассказывала, что способности врожденные, а бабушка их только развивала и учила ее. -- Герман, присел за столик, Вилечка, держась за поясницу развалилась на единственном стуле. -- Но мама не распространялась об этом. Ты понимаешь, ей никогда не хотелось быть исключительной.
       Медитация закончилась. Маша вышла из избушки, пригладила и закрутила резинкой волосы в хвостик. Запахнула халатик. Герман и не заметил, что жена медитировала в купальнике. А при чем тут это? -- мелькнула мысль. Какая разница в чем она была? В такую жару удивительно, что они с Виленой вообще нагишом не ходят? Герман вдруг почувствовал не просто жару, воздух стал вязким и липким словно кисель. Он никак не мог надышаться, Вилечка закрыла глаза и сползала медленно со стула на землю. Маша подошла к Герману, и прокричала на ухо:
       -- Помоги мне! Возьми Вилену и пошли в дом!
       Герман медленно прошел к лежащей Вилечке, поднял ее и повел безвольную раскисшую в избушку. Как только они вошли в дом, почувствовали прохладу, будто здесь работал кондиционер. Маша вошла следом и закрыла дверь. Вилечка пришла в себя. Герман вздохнул полной грудью.
       -- Что случилось? -- спросил он, -- такая духота!
       Маша, присела на лежанку. Герман в ожидании ответа прислонился к стене.
       -- Из дома не выходить, -- сказала Мария Ивановна строго. -- Во всяком случае Вилена пусть сидит тут.
       -- А Динка? -- Герман вдруг вспомнил, что колли улеглась возле палатки, тяжело дыша.
       -- С ней ничего не случится, в крайнем случае убежит в лес.
       -- А чего мы ждем?
       -- Увидишь, -- уклончиво ответила Мария Ивановна, -- хочешь, ложись, это надолго.
       -- А в туалет?
       Маша открыла дверь.
       -- У тебя несколько минут!
       Герман снова вышел во влажный стоящий воздух. Он заметил, что пересекая сделанное Машей кольцо вокруг избушки, он будто окунается в горячий пар. Бросив мимолетный взгляд на воду, он застыл в изумлении, при кажущемся безветрии вся поверхность озера была покрыта остроконечными зубчиками. Герман вспомнил, на море такое явление называется мертвая зыбь и предваряло шторм. Он сделал, зачем вышел, и вернулся в дом. Включил приемник, покрутил настройку, сквозь сплошные трески помех, он отловил программу.
       Маша смотрела на него. Герман поставил на полочку хрипящий приемник и спросил:
       -- Мы ждем бурю?
       -- Ждем. -- сказала Маша, а Вилечка лежа спросила:
       -- Мам, а зачем ты медитировала?
       -- Захотелось.
       -- Нет, я не в смысле -- зачем, а в смысле -- для чего?
       -- Для того, чтобы подтвердить или не подтвердить догадки.
       -- И что? Подтвердила?
       -- Да.
       Герману и Вилечке очень хотелось спросить, а что это были за догадки? Но они удержались.
       Время растянулось. В избушке было поразительно тихо. Из лесу не доносилось ни звука. Замолчали птицы. Мертво обвисла марлевая занавеска у дощатой двери. Мария Ивановна выглянула за дверь и внесла два ведра чистой но уже теплой воды. Повернулась к Герману:
       -- Собака где?
       -- Я видел, как она залезала в палатку.
       -- Хорошо, если не ударится в панику, все будет нормально.
       В этот момент избушка озарилась ярким свечением, Вилечка втянула голову. И почти сразу же ударил гром. Из палатки донесся лай. Герман подскочил к окошку, выглянул. Вилечке показалось, что он загородил свет, но стемнело мгновенно. Черная туча закрыла небо и полосовала молниями поляну и озеро. Окошечко выходило к лесу, и Герман не видел, как забурлила вода и из глубины стала подниматься мертвая рыба. За грохотом ничего не было слышно. Вилечка сидела на полу, зажав руками уши.
       Маша что-то говорила, но Герман видел только шевелящиеся губы.
       -- Что? -- он наклонился к Машиному лицу.
       -- Приемник выключи!
       -- А! Сейчас.
       -- Дождя нет?
       -- Сухо пока.
       -- Скоро придет. -- И как только Маша произнесла эти слова, -- молнии прекратились, будто повернули рубильник, и оглохший Герман, почувствовал, как от атмосферного электричества волосы поднимаются. Маша тоже приобрела взъерошенный вид.
       Динка, пока били молнии, бесновалась в палатке, ей хватало ума не выбежать наружу. Она спрятала голову под надувной матрац и утробно выла от страха при каждом ударе грома.
       Маша приподнялась к Герману:
       -- Окно прикрой.
       -- А что?
       -- Опасно, может шаровая молния влететь. -- Герман, пораженный, оглянулся на Машу.
       -- Ты думаешь?
       -- Чувствую.
       Герман послушно отошел и прикрыл окошечко. Он уже две недели тут, тогда в начале шестидесятых, живя в сельской местности три года, он ни разу не видел такой грозы. Судя по звуку, молнии сместились за лес дальше, гром был все тише... Герман взглянул на часы, четыре ровно. Он снова включил приемник.
       -- ...скорость ветра достигнет от восьмидесяти до ста метров в секунду... -- за треском и шипением слова терялись.
       Герман задумался, считая.
       -- Это примерно триста километров в час!
       Вилечка подняла глаза на Марию Ивановну.
       -- Мам, что это? -- под ней растекалась лужица.
       -- Воды! Герман!
       Герман с Машей подняли Вилечку с пола и положили на постель. Герман ощупал плод, правой рукой определяя спинку, ягодицы вверху и головку, спустившуюся к лону.
       -- Головное предлежание, позиция первая. -- он достал из сумки фонендоскоп и выслушал сердцебиение. Животик у Вилечки уменьшился и уплотнился. Герман положил руку, почувствовал, как по матке пробежала еще слабая судорожная волна. Вилечка поморщилась и сказала:
       -- Вот. Начинается...
       -- Еще только начинается, -- сказала Маша. -- не торопись.
       Она наклонилась к Герману и в этот момент избушка содрогнулась от удара ветра. Герман опять подскочил к окну. Лес будто причесывали гигантской гребенкой, огромные сосны гнулись, тряся верхушками и напрягая корни. Герман увидел, как бревно, служившее им скамейкой, сорвалось с подпирающих колышков и покатилось в сторону избушки, набирая скорость. Герман ждал удара, однако, докатившись до обозначенного Машей круга, оно изменило траекторию и укатилось в сторону озера. Присмотревшись, Герман увидел, что травинки, щепочки и песок, будто, натыкаясь на невидимую стену, оползают в стороны. Он оглянулся на Машу, та готовила на столике на стерильной одноразовой простыне инструменты, шприцы и упакованные иглы с шовным материалом. И снова его поразила собственная жена. Двадцать лет вместе прожили, а о таких способностях и не подозревал. Это вам не пятерых пьяных парней загипнотизировать!
       -- Маша, откуда это?
       -- В хирургии взяла, -- ответила Маша. -- Там у старшей много всякого добра накопилось. Я и сама не подозревала. Пришла кетгут просить, да иглы с держателями, а она вот что выложила. Ты шить умеешь?
       -- Умел. А ты боишься разрывов?
       -- А ты не боишься?
       Избушка больше не дрожала, ветер посвистывал в щелях. Маша приоткрыла дверь, выставила мусорное ведро. Герман подумал унесет, однако за дверью было спокойно. В сгущавшихся сумерках он увидел, что склоненная над озером ива на дальнем берегу упала ветвями в воду и тлела. Молния ударила, догадался Герман. На середине озера плавал какой-то непонятный рогатый предмет, с трудом Герман узнал вывернутый из земли уличный столик.
       -- Можно выходить? -- спросил он жену.
       -- Не советую. Ветер еще не стих.
       -- У нас стол унесло.
       -- Завтра поймаем. Но ты, если хочешь, выйди, только далеко от дома не отходи. Я пока обработаю Вилечку.
       Дочь лежала на спине и периодически постанывала. Герман засек периодичность схваток -- каждые пятнадцать минут, еще не скоро, и вышел, притворив дверь. Его обдувал легкий ветерок. Со стороны леса вокруг избушки трава стояла дыбом, а дальше по поляне стелилась. Некоторые из деревьев на опушке лежали вывернутые с корнем, в дальней дубраве с треском отломился и рухнул на землю огромный сук. До Германа донесся шум. Он сделал шаг вперед, и тут же ему запорошило песком глаза, раздуло ноздри, потянуло к воде. Он качнулся назад. Тихо. Хочешь, верь, а не хочешь, не верь, подумал Герман. Рассказать кому, не поверят. А с чего это я буду рассказывать? Темнело все быстрее.
       Дверь избушки приоткрылась, Маша выглянула.
       -- Заходи! -- и сильно размахнувшись выплеснула ведро.
       Будто по команде, с неба полило. Маша зажгла керосиновую лампу, повесила ее на стену. Герман обеспокоился:
       -- Не сгорим?
       -- Не каркай, -- одернула его Мария Ивановна, -- и не сгорим.
       Вилечка вся сосредоточилась на схватках., Герман подсвечивая фонариком, осмотрел ее еще раз, головка спустилась в малый таз. Он сказал Маше.
       -- Я знаю, раскрытие на три пальца. -- ответила та. Вилечка стонала, Маша держала ее за руку и говорила: -- Не кричи, дыши, вдох ртом, выдох носом. И не тужься!
       Вилечка кивала и тут же кричала натужно.
       Маша пошлепала ее по щекам.
       -- Ты слышишь меня? Это вредно! Нельзя сейчас тужиться! Ты ребенка толкаешь в закрытую дверь! Не смей! Терпи и дыши! Еще рано! -- она повернулась к Герману, -- сколько пошло после отхождения вод?
       Тот глянул на часы.
       -- Четыре часа! Ого!
       -- Нормально, стимулировать все равно нечем, -- сказала Маша. И снова к Вилечке, -- Девочка моя, терпи, дыши и терпи.
       Вилечка разожмурилась, она перевела глаза на маму,
       -- А Витя где? -- Герману показалось, что он ослышался.
       -- Рядом! Терпи! Дыши носом. -- твердо сказала Маша, -- Виктор рядом! Он с тобой. Терпи. Не позорься!
       -- Не буду, -- простонала Вилечка. -- Витенька.
       Германа бросило в озноб. Ему на мгновение показалось, что в изголовье над Вилечкой склонился Виктор Носов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, видение пропало. Он взял марлевую салфетку и вытер пот на лбу у дочери.
       -- Терпи, девочка, терпи. -- Герман, перехватил ее руку у Маши, -- посмотри раскрытие.
       -- Четыре пальца, -- сказала Маша, -- моих.
       -- Мало, будем ждать.
       Дождь молотил по крыше. Потрескивал фитиль лампы. Вилечка старательно дышала, схватки уже шли через каждые десять секунд, иногда сливаясь в длинную волну. Изредка у Вилечки на выдохе через нос вырывался стон.
       Герман еще раз прослушал сердцебиение плода, но за стоном не смог услышать.
       -- Виля, помолчи. Я не слышу. -- она задышала ровнее. -- Все нормально, сто пятьдесят в минуту! -- сказал Герман Маше, посмотри, голова вся уже там.
       -- Четыре-пять твоих пальцев, я вижу головку, -- Маша подсвечивала фонарем.
       -- Потуги пошли, -- сказал Герман и скомандовал Вилечке, -- а вот теперь тужься, девочка! Тужься! Вниз тужься! Вниз! -- закричал он, и к Маше -- предохраняй промежность!
       -- А я что делаю? -- откликнулась та, принимая выскочившую головку, затем, подтягивая сначала одно плечико, затем другое и выкладывая целиком розово-красное тельце с крепко зажмуренными глазами на живот дочери. Желтая пуповина петлями свисала -- Обвития нет, -- сказала Маша. -- Мальчик.
       Детеныш приоткрыл один глаз, затем другой, вдохнул и пронзительно заорал.
       Герман двумя шелковыми петлями перетянул пуповину и ножницами рассек желатинообразную трубку, соединяющую новорожденного и Вилечку.
       Маша положила ребенка на столик у окна, зачерпывая ладонью слегка подогретую воду обмыла первородную смазку со спины и попки. Маленькой спринцовкой отсосала, попавшие в рот и нос малыша, околоплодные воды. Капнула в каждый глаз по капельке альбуцида. Ребенок заорал громче. Она быстро, будто только вчера занималась этим, запеленала его.
       Герман принял послед в большую миску, и под фонарем внимательно осматривал его.
       -- Все нормально, плацента цела.
       Вилечка лежала молча, слезы катились из глаз, она повернула голову набок и смотрела на орущего сына.
       Маша посмотрела на Германа, спросила:
       -- Сколько времени?
       -- Полдесятого.
       -- Пять с половиной часов. Нормально. -- Маша улыбнулась, -- я забыла, как там у акушеров, быстрые или нормальные роды?
       Герман, уставший, будто сам рожал, сел на пол.
       -- Пес их знает, я уже не помню. Посмотри ее на предмет разрывов, а я, если что, зашью.
       Маша взяла фонарь и стала внимательно изучать родовые пути. Вилечка попросила:
       -- Мам, а можно я его возьму?
       Герман взял кулечек с орущим внуком со стола, передал его дочери, и снова сел на пол, сложив ноги по-турецки. Потом проговорил медленно:
       -- Ну что, Маша, вот мы и стали дедом и бабкой. Свершилось.
       -- Нет у нее никаких разрывов, -- вставая с колен, сказала Маша. Она прикрыла Вилечку стерильной одноразовой пеленкой. -- Отдыхаем, -- и села рядом с Германом.
       Детеныш утомился орать и уснул. Вместе с ним заснули все и вместе с ним проснулись через два часа. Вилечка привстала на лежанке, позвала:
       -- Мам! Мама! -- вся рубашка на груди и простыня были мокрыми, -- Мам! Молоко!
       -- Ну так и что? -- Маша помогла ей освободиться от мокрой рубашки, надела свежую, под правую грудь подложила пеленку, а к левой приложила чмокающее от запаха молока чадо. -- Корми!
       На Вилечку вдруг накатило такое невыразимое чувство нежности, она чувствовала нежные пухлые губки, еще мягкие десны, сжимавшие сосок, и уже требовательную силу всасывания. Вот он наш с Витей сын. Виктор Викторович. Молоко она давала легко, новорожденный почти не сосал, струйка сама стекала ему в рот, он проглатывал, пуская пузыри, но через десять минут устал и уснул.
       -- Мам, что делать? Оно еще течет.
       Мама подставила ей пол-литровую чистую баночку.
       -- Сцеживай.
       -- А как же? Он, может, потом еще поест?
       -- Сцеживай, -- требовательно сказала Маша, -- покормишь с другой груди. Сцеживай, -- повторила она, -- а то молоко пропадет.
       Она смотрела, как дочь несколько минут мучилась над баночкой, молоко никак не хотело сцеживаться, наконец села рядом, обняла Вилечку со спины и одновременно, держа в своих руках руки Вилечки, показала, как правильно сцеживать молоко.
       Полчаса длилась эта процедура, затем Вилечка спросила:
       -- А куда его?
       -- Поставь на стол, -- Маша, словно фокусник, достала из кармашка сумки стеклянную мерную бутылочку, а к ней резиновую соску, упакованную в чистую салфетку. -- В твоем сегодняшнем молоке-молозиве, вся польза для малыша. Выливать его жалко.
       Вилечка, положила ребенка на свою подушку, и подошла к Герману спящему, сидя на полу.
       -- Пап! Может ты пойдешь в палатку? Ну чего ты мучаешься?
       Герман протер глаза.
       -- Что? Да. Сейчас пойду. -- Он открыл дверь. Дождь кончился. От ободранной земли поднимался пар, с озера наползал туман. Герман взял фонарь, пошел к палатке, откинув полог, он увидел лежащую на животе Динку. Палатка стояла, ни один колышек не выскочил. Ай, да Маша!
       -- Сегодня могла быть наша последняя ночь. -- Сказала вышедшая следом за ним, Маша, -- Но не будем об этом. Все прошло. -- Она посмотрела на восток, небо голубело. Туча разошлась, будто ее и не было. Звезды тускнели и гасли. Маша показала на поваленные деревья, разбитую иву, сказала: -- При таком урагане мы со своей избушкой давно бы плавали в озере. -- Она оглянулась на Вилечку, -- Иди в дом, прохладно!
       -- Но что же было?
       -- Неважно, -- сказала Маша, -- я все равно не смогу объяснить, а ты понять. Ладно, потом поговорим, иди спать.
       Герман влез в палатку, сдвинул дремлющую Динку к краю с матраса и отключился. Проснулся от настырного пихания лапами в бок и еще от солнечного зайчика, что пролез сквозь щелку в клапане палатки.
       Солнышко поднималось над озером. Герман осматривал разрушения. Бревно и столик унесло далеко к другому берегу. Несколько сосен с опушки лежали на земле, выставив на обозрение мосластые корни. Присмотревшись, Герман увидел, что в лесу будто вторая просека образовалась. Словно какой-то великан большой дубиной прочесал в лесу пробор. Высоченные сосны были сломаны по середине. Герман прошелся по берегу, раздумывая как бы донкой дотянуться до плавающего вверх ногами столика.
       К десяти часам из леса вывернулся Васькин мотоцикл, по самый бензобак в рыжей глине, в коляске которого сидел Воробьев. Он выбрался на твердую землю, и, шагая навстречу Герману, протянул руку:
       -- Ну, как вас тут -- не смыло?
       -- Как видите, Михаил Матвеич, -- откликнулся Герман.
       -- Удивительно! А у нас смерч прошел. Ох и злой! -- Воробьев увидел поваленные деревья, да и вас тут тоже погладил!
       -- Смерч? -- удивился Герман. В этот момент народившееся ночью чадо завопило на всю поляну, требуя еды и сухого белья!
       -- С прибавлением вас!!! Разродилась? -- Воробьев хлопнул себя по бокам, да как же вы сами что ли роды принимали?
       -- Принимали, -- сказал Герман. -- Внук родился. А что ж смерч натворил?
       -- Да уж натворил, точно. -- Воробьев загибал пальцы, -- провода порвал, шифер с фермы весь под чистую снял, и меленько покрошил, да все в поле и высеял. От теперь работы! С трех домов, чуть крыши не снял, но сдвинул. Все яблоки в садах обобрал... А как в вашу сторону пошел, через лес, мы решили все... Тут же, как в тазу... Избушка то ваша, что спичечный коробок. Я ехал, думал в озере вас вылавливать.
       -- Видно мимо прошел.
       -- То-то и оно, что прошел.
       Герман пошел к дому, Воробьев следом. Вилечка сидела на лежанке, кормила малыша. Мария Ивановна в шортах и купальнике, укладывала сумку. Мужчины встали в дверях. Герман удивленно спросил:
       -- Мы что, уезжаем?
       -- Думаю, пора. -- Маша укладывалась, быстро и решительно. -- главное дело сделано.
       -- Но ты так боялась... -- сказал Герман.
       Маша разогнулась, держа в руках белье.
       -- Больше нечего бояться. Все кончено, и мы можем ехать домой.
       -- Маш, я на тебя не устаю удивляться. То мы запираемся в этой избушке на всю ночь, и сидим у озера, как проклятые, то собираемся и мотаем. Может поживем еще недельку? У меня отпуск не кончился.
       Воробьев, не смущаясь, стоял в дверях.
       -- Если решили съехать, то женщин сейчас в мотоцикл посадим с дитем, и вещами, а мы сзади пойдем, и подтолкнем, если что.
       Вилечка подняла глазки.
       -- Я могу еще пожить.
       -- Нет уж, -- решительно сказала Маша, -- все. Наша эпопея на этом заканчивается.
       -- Чего ж ты хочешь? Вилечка вон вчера только родила. Дай ей хоть отдохнуть. -- Герману не столько в самом деле хотелось остаться, сколько обыкновенное упрямство говорило. Ну чего Машка все сама решает? А при Воробьеве начинать серьезный разговор, да и при Вилечке, не хотелось. Он подошел, мягко отобрал у Марии Ивановны сумку, и взяв за руку, сказал:
       -- Пойдем, прогуляемся, поговорить надо.
       Мария Ивановна нехотя поставила почти собранную сумку.
       -- Ну пойдем.
       Воробьев посторонился, пропуская их. Он деликатно помалкивал, понимая, супругам надо решить важную проблему.
       Они отошли к лесу, и Герман спросил:
       -- Тебе не кажется, что пора, хоть что-нибудь объяснить? -- Маша молчала. -- Я понимаю, что твои сверхъестественные штуки объяснить невозможно или сложно, но отчего мы так быстро начали собираться? Объясни, наконец, мы прячемся неизвестно от чего в это столетней халупе! В абсолютно антисептических условиях принимаем роды у собственной дочери! Слава богу без осложнений! Я не знаю, чтобы мы делали, если бы началось кровотечение?! -- его начало трясти, -- Безумие какое-то! А сейчас, когда все благополучно прошло, мы внезапно собираемся уезжать? Зачем?
       -- Извини, -- сказала Маша, -- я должна была с тобой посоветоваться. Я понимаю тебя. Но за Вилечку я не переживала. Ты можешь не верить, но я была на все сто в ней уверена. И прятались мы тут не от непонятной угрозы. Я не виновата, что эта угроза понятна только мне. И я тоже никак не отойду от прошедшей ночи.
       -- От чего же?
       -- От всего. -- она поежилась. -- Ты просто представить не можешь, через что, мы вчера ночью прошли. -- Маша, как всегда, когда надо было рассказывать о мистических вещах, становилась немногословна.
       -- Наверное не понимаю, -- сказал Герман. -- Воробьев говорит: смерч был, но я когда выглядывал, никакого смерча не было.
       -- Ты его не увидел, потому что, в тот момент мы были в нем.
       -- Что?! -- Маша не ответила, а Герман продолжал. -- Ты хочешь сказать, что смерч прошел через нас, когда Вилечка рожала?
       -- Именно.
       -- И то, что ты вчера что-то такое вокруг избушки делала, уберегло нас?
       -- Уберегло. -- Маша озаботилась, свела бровки, -- Герман, если б это был обычный смерч, нам ничто бы не помогло.
       -- Как это понять? -- Герман приготовился выслушать историю о заговорах, колдовстве, но Маша сказала:
       -- Я вчера поставила зеркало, это такое заклинание, когда любое действие направленное против нас, вернется к тому, кто его инициировал, -- Маша медленно, почти по слогам выговорила это слово.
       -- Опять сестренка? -- догадываясь, спросил Герман.
       -- Я не знаю точно, вчера я только и смогла убедиться, что над нашей головой собираются тучи, вызванные чужой недоброй волей. А кто? Ну вероятнее всего, что это Людка с Евдокией, но убежденно сказать я не могу. Герман, не ломай голову. Я не хочу выглядеть в твоих глазах, хотя, может быть и так уже выгляжу, суеверной дурой... Тебе придется доверять мне, хотя бы, потому, что я в настоящий момент понимаю больше и могу больше, чем ты. Просто поверь и не мешай.
       -- Ну хорошо, -- сказал Герман, -- но почему так срочно?
       -- Ну, хотя бы потому, что у меня немного гигиенических пакетов и ваты для Вилечки. И еще, потому, что надо бы ее провести через роддом, зафиксировать роды. -- Маша, казалось, успокоилась, -- Да и Воробьев очень кстати приехал. Давай сегодня отвезем Вилечку с ребенком в роддом в Солотче, сами переждем два-три дня в Матурово и потом вернемся домой?
       Герман задумался. Они с Машей медленно двигались в сторону избушки. Воробьев стоял на берегу озера, рядом переминалась Динка и поддавала носом под руку. Вилечка в блузке, не сходящейся на груди, вышла из избушки и пошла навстречу родителям.
       -- Ладно, -- сказал Герман, глядя на нее, -- поедем. Ты права.
       -- Мам! -- сказала Вилена, -- поехали, а? Мне одеть нечего, -- она выставила увеличившуюся грудь, -- теперь что, так и останется?
       Маша рассмеялась.
       -- Нет, но пока кормишь, придется походить так!
       -- Собираемся, -- крикнул Герман, чтобы и Воробьев услышал.
       Васька развернул мотоцикл в сторону просеки. Герман скатал еще влажную палатку, про себя думая не забыть бы просушить, сгниет, сложил рюкзак, вдвоем с Машей они очень аккуратно зарыли весь мусор.
       Погрузились в мотоцикл. Вилена в коляску, с ребенком на руках, Маша верхом на заднее сиденье. Герман закинул похудевший рюкзак за спину, а Воробьев, отобрав у него сумку, затолкал ее Вилене под ноги в коляску. Маша прибралась в избушке. Спрятала в тайное место лампу, ножи, посуду, и, оставив приоткрытой дверь, поклонилась дому, давшему приют на последние два месяца. У мотоцикла она спросила Германа:
       -- Какое сегодня число? -- тот глянул на часы.
       -- Двадцать второе.
       Маша удовлетворенно кивнула головой и сказала:
       -- Лев. Ну, поехали!
       Мотоцикл сразу ушел вперед, и Динка, страшными собачьими словами ругаясь на него, припустила следом. Однако через полчаса Герман с Воробьевым догнали их. Вилечку укачало. Они постояли, Воробьев перекурил, погрузились снова, и мотоцикл опять ушел вперед, брызгаясь глиной, но на этот раз Динка осталась с Германом. Она только полаяла вслед вонючему и трескучему агрегату, потом оглянулась на Германа и ему погавкала ты что стоишь? Они же уезжают!
       В конце концов, от привала до привала, и мотоцикл с женщинами и Герман с Воробьевым вышли к Сбитнево. Видок у села и в самом деле был плачевный: поваленные заборы, обломанные антенны, голые яблони, водонапорная башня со свернутым набекрень баком.
       Герман присвистнул, глядя на разрушения. Он шел к воробьевскому двору и гадал, а цел ли Москвичок?
       Воробьев предложил зайти в дом, пообедать на прощание, он, чувствуется, рассчитывал на повод пропустить маленькую, а может, надеялся что у Маши или Германа сохранилась где-нибудь заначенная бутылочка? Однако они поблагодарили Воробьева сердечно, Вилечка только отлучилась ненадолго по своим делам и, загрузив все вещи в багажник, посадив Вилечку с младенцем назад, а Машу с Динкой вперед, Герман выкатился со двора. Он сразу остановил машину, и, выйдя, вернулся к Воробьеву, закрывающему ворота, достал из кармана кошелек.
       -- Михаил Матвеевич, спасибо вам! Возьмите деньги, -- Он протянул двадцать пять рублей.
       Воробьев смотрел на протянутую бумажку, но не брал. Потом сказал:
       -- Слишком много. Давайте десять.
       Герман удивился.
       -- Но почему? Берите эти.
       -- Не, -- сказал Воробьев, и когда Герман заменил четвертной на червонец, взял бумажку, и сказал: -- давно хотел купить бутылочку грузинского, да жалко было. А теперь отведаю. -- он с таким предвкушением произнес отведаю, что Герман понял, Воробьев -- ценитель. Но что б дожить до пятидесяти, а меньше ему никак нельзя было дать, и не попробовать коньяк? Этого Герман понять не мог. Ну вот, теперь сбылась мечта. Или сбудется.
       Он аккуратненько выкатил машину на асфальтовую дорогу, и медленно, чтобы не трясти кормящую на заднем сиденье Вилечку, покатился между лужами. Он помнил, что в некоторых ямах торчали арматурные прутья, которых теперь не было видно в воде. Вот так напорешься и каюк. Он петлял от ямы к яме, и время от времени бросая взгляды на склонившуюся к малышу Вилечкину головку в косынке, думал. И вдруг его осенило. Он повернулся к Маше, притормаживая, и сказал:
       -- Слушай-ка, Маш! Мне тут вон какая мысль в голову пришла! -- Герман старался все выдавать в шутливо-веселой манере. Маша повернулась к нему.
       -- Ты говори, но смотри на дорогу. И какая же мысль?
       Герман продолжил:
       -- Ну мы с тобой ребята еще не старые, а ты у нас так и вообще девушка. А Виленке еще жить да жить, да замуж выходить! -- Маша смотрела на него, не понимая, как реагировать на его слова, -- Я к чему веду? А что если ребенка оформить не на Вилечку, а на тебя? Будто это ты родила! Будет у Виленки брат! Мы-то будем знать, что это сын, но это, как говориться информация для внутреннего пользования. -- Маша раскрыла глаза еще шире, что б не видела Вилечка, покрутила пальцем у виска, а Герман, подмигнув, продолжал: -- Ну в самом деле!? Виленк, сын будет с тобой, живи люби, воспитывай, но на тебе не будет ярлыка матери-одиночки. Официально. А неофициально, это никого не касается.
       Вилена подняла глаза.
       -- Пап, ты что, серьезно? Мне кажется, ты шутишь...
       -- Да какие шутки? -- Герман снова подмигнул Маше, -- сейчас в роддом завезем Машу с ребенком и тобой, с гинекологом договоримся, не последняя бестолочь, надеюсь! Документы у нас с собой. Все паспорта. В конце концов, можно и через главврача оформить, пишем заявления, и дело сделано. Ребенок живет в семье, только официально его матерью и отцом считаемся мы с Машей! А ты будешь его старшая сестра. -- Германа захватила эта идея. Она и в самом деле показалась ему гениальной. Маша, повернулась к Вилечке, и, увидев недоумение в глазах и нерешительность, спросила:
       -- Тебе нравится?
       -- Я не знаю, -- растерянно сказала Вилечка. -- Как же это? Я все понимаю, вы обо мне печетесь, о моем будущем... Я не знаю.
       Пока медленно ехали, Герман опустил окно, Маша не выдержав жары -- тоже. Маша спросила обеспокоено:
       -- Ребенка не простудим?
       -- Я еду с черепашьей скоростью, -- сказал Герман, переваливаясь от ямы к яме, -- Когда ж кончится этот полигон? А как на нормальную дорогу выйдем, закроем. -- Он снова качнул головой в сторону Вилены, -- Ну так что? Понравилась идея? А тебе, Маш?
       Мария Ивановна покачала головой.
       -- Неожиданная какая-то. А вообще не лишенная смысла. В конце концов, кому какое дело? Я уволилась, роды домашние... Виленка, ты в консультации была? -- Вилечка покрутила головой. -- Не была. Значит, официально беременность не зарегистрирована... Другое дело, что для меня беременность поздняя, роды могли пройти с осложнениями... -- она задумалась, подыгрывая Герману. Думая, только бы не перейти ту грань, когда еще можно все свести в шутку.
       Вилена положив, рядом с собой и, придерживая рукой, чтобы не скатился, малыша, задумчиво смотрела вперед. В какое-то мгновение, она подумала, -- а что, в самом деле? Мой сын, останется моим... даже если будет записан на маму. На мгновение появилось чувство омерзения, -- кого мы хотим обмануть, себя? Вероятного в будущем жениха? Зачем вообще все это? И в тоже время идея подкупала и простотой, и формально чистым паспортом. Буду я выходить замуж? Вот об этом Вилечке меньше всего хотелось думать... После родов, в голове сохранялся какой-то эйфорический туман, когда все вокруг казалось малореальным, все слова доходили медленно, собственные мысли созревали тоже медленно, и казалось, что вся жизнь вокруг проходит словно за аквариумным стеклом. Она усмехнулась, и включаясь в игру, предложенную отцом, сказала:
       -- Я подумаю, идея необычная.
       Герман оживился.
       -- Думай, но поскорее! -- он подъезжал к тракторному остову и повороту на Матурово. Он притормозил, пропуская велосипедиста. На багажнике того лежал привязанный магнитофон из которого доносилась знакомая и в тоже время какая-то не знакомая мелодия. До Вилечки словно сквозь вату донеслись слова:..подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать... если ты еще не слишком пьян... о несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви... Вилечка вдруг ощутила себя на диванчике в холле подстанции, за новогодним столом... Виктор отложил гитару, и сказал кому-то Никольский, Константин Никольский.
       Вилечка закрыла лицо руками и зарыдала, она вдруг сквозь слезы закричала:
       -- Как вы могли? Это же предательство! Никогда! Никогда! Это Витин сын! Витин и мой! Вы понимаете? Как ты мог, папа?
       Маша повернулась к ошарашенному этими словами Герману и выразительно постучала пальцем по лбу. Она развернулась назад, и стала успокаивать Вилечку.
       -- Девочка, успокойся. Папа просто пошутил, мы все пошутили...
       -- Глупая шутка, -- глотая слезы и всхлипывая, сказала Вилечка. -- я Витю не брошу. -- не понятно о ком сказала она.
       -- Глупая, -- согласилась Мария Ивановна, -- прости нас.
       Велосипедист уехал. Герман с трудом выходя из оцепенения от Вилечкиных слов, выкатился следом, они с Машей закрыли окна.
       Вилена успокоилась, взяла у Маши носовой платок, вытирала набухший носик. Они ехали меж полей и тут тоже было видно следы урагана и смерча. Хлеба легли. Герман включил радио. Диктор объявлял:
       -- ...прошедший ночью ураган в Рязанской области, произвел разрушения в ряде сел, отмечены смерчи, скорость ветра местами достигала ста двадцати -- ста пятидесяти метров в секунду. Про многолетним наблюдениям, подобные явления и природные катаклизмы в окрестностях Рязани не наблюдались уже более двухсот лет... -- Герман удивленно поднял брови. -- к счастью, смерч прошел по прямой через леса и поля более тридцати километров, после чего самоликвидировался... -- сменился голос диктора, голосом репортера на фоне уличного шума, -- фактически, но наблюдениям очевидцев смерч зародился на границе атмосферных фронтов в окрестностях села Сбитнево, и, произведя незначительные разрушения через лес и поля прошел до села Матурово, где в настоящий момент и находится передвижная радиостанция нашей редакции... -- Герман прокомментировал:
       -- Значит, мы их скоро увидим. А что ж они так поздно? -- он глянул на часы на приборной доске, -- скоро три, а ураган прошел ночью.
       -- ...Мы видели полегшие хлеба на полях, поваленные телеграфные столбы и линии электропередач... -- продолжал журналист.
       -- А куда им спешить? -- сказала Маша, -- это в Америке сейчас репортер летел бы верхом на смерче, делая репортаж с места событий, а у нас, удивительно, что вообще рассказывают.
       Герман двигался не быстро, мешали разбросанные по дороге наломанные сучья и ветки, куски шифера и, чем ближе они подъезжали к селу, тем больше их было.
       -- Позже мы продолжим рассказ об урагане, прокатившемся в Рязанской области, -- сменил дикторский голос шипящего репортера, -- а сейчас послушайте легкую музыку.
       Герман сказал:
       -- Подъезжаем, -- и, качнув головой в сторону Маши, -- в дом заходить будем?
       -- Давай, -- сказала Мария Ивановна, -- мне надо кое-что забрать.
       Герман проехал мимо небольшой кучки людей, стоявших у дома Людки и тетки Евдокии. Через спины он увидел, что весь двор и крыша дома завалены яблоками, сучьями, рыбой, кусками шифера и содранного рубероида, Он спросил Машу:
       -- Как это?
       -- Это зеркало, -- ответила Маша. -- кто вызвал, к тому и пришло.
       Герман проехал еще метров пятьдесят и притормозил у своего дома. Рядом с Москвичом стоял зеленый уазик с антеннами на крыше. На борту надпись РАДИО РЯЗАНИ.
       Деревенские зеваки, то подходили к Людкиному забору, то отходили подальше, но зайти никто не решался.
       Неподалеку от уазика двое орали друг на друга:
       -- А я знаю отчего? Что вы ко мне со своими вопросами? Звоните в Рязань, вызывайте ученых, или прям сразу в Москву в Академию наук!
       -- Да вы понимаете, что это природный феномен? -- орал молодой парень с магнитофоном на боку. А мужчина в годах, в брезентовой куртке и сапогах, отвечал ему:
       --  -- Да хрен с пробором я положил на твой феномен! У меня хлеба полегли на полторы сотни гектар! А ты мне про феномен!?
       -- Что вы говорите? Хлеба полегли не только у вас, по всей области полегли! А смерч только у вас прошел!
       -- Слушай, парень, отойди от греха! Мне сейчас электричество восстанавливать, крыши с ферм снесло! Уйди!
       Герман заслушался, не выходя из машины. Маша пошла отпирать калитку, стояла, возилась с замком. Одна Вилечка смотрела на странный дом.
       И вдруг крыша его просела посередине, и будто карточный домик, стены пошли внутрь, раскатываясь на бревна. Изумленная толпа брызнула в стороны, пыль поднялась выше забора и деревьев. Треск и грохот накрыл всех.
       В толпе ахнули, кто-то запричитал, потом притих. В тишине раздался стонущий голос:
       -- Помогите!
       Вилечка вышла из машины, оглянулась на спящего на заднем сиденье малыша, и вдруг, будто подхваченная ветром, помчалась к развалившемуся дому. Кроссовки прохрустели по рубероиду и шиферу, малина хлестнула по голым коленкам. Из дома снова донеслось дребезжащее:
       -- Помогите!
       От дома и с дороги кричали:
       -- Назад!
       -- Виля, не смей! -- донесся мамин голос.
       Вилена, подняла черенок лопаты, засунув между дверью и косяком надавила всем телом. Дверь приоткрылась только, чтобы пролезть. Она проскользнула внутрь. Еще одна дверь, эта была открыта. Внутри в пыльном облаке она разглядела поваленный шкаф, сверху придавленный бревнами, и торчащие из под него ноги с грубыми мозолями на пальцах и пятках. А совсем неподалеку, придавленная поперек спины балкой, тянула к ней руки старуха.
       -- Помоги!
       Вилечка, подскочила, и попыталась приподнять балку. Тяжело. Старуха повернула к ней голову.
       -- За руки, дай руку, -- попросила она.
       Вилечка, пробормотала,
       -- Сейчас, сейчас, -- и взялась за сухие морщинистые пальцы.
       -- Спасибо, -- сказала старуха и с костяным стуком уронила голову на пол.
       Вилечка присела рядом, потрогала сонную артерию на шее, тихо. Сзади ворвался Герман.
       -- Ты что? С ума сошла? Пошли отсюда!
       Бревна сложившиеся домиком потрескивали.
       -- Пошли, -- спокойно сказала Вилечка, -- все кончено.
       Маша стояла у поваленного забора, с первого взгляда она поняла, что произошло. Обняв дочь за плечики, по пути к машине, спросила:
       -- И что тебя понесло?
       -- Я слышала крик о помощи, -- сказала Вилечка спокойно, -- я должна была помочь.
       -- Никому ты ничего не должна, кроме своего сына, -- сгоряча сказала Маша, -- А уж тем более им!
       Вилечка прислонилась к горячей крыше Москвича, постояла. Мысли роились в голове... просыпались неведомые доселе чувства.
       -- Ладно, мам, пап, поехали в Москву. Я по бабушке соскучилась.

Эпилог

       Через пять часов они были дома. Входя в квартиру, Вилечка будто пересекла невидимый рубеж. Все, что было до, осталось там, а впереди все, что еще только будет. До двенадцати ночи мылись, рассказывали, как жили, как рожали, как доехали. Ольга Яковлевна радовалась благополучному завершению и удивлялась... Вилечка покормила сына, перепеленала, сцедилась и, заведя будильник на два ночи, легла. Первый день Виктора Викторовича закончился, и он спеленатый до плотности батона, смотрел свои новорожденные сны... что же его ждет дальше? Что их всех ждет? Ладно, будет день, будут и мысли, подумала Вилечка, -- Главное, будем жить! -- и уснула.